Письмо из 41-го года
В ходе войны гитлеровские воздушные силы были буквально уничтожены советской авиацией. Из всех самолетов, потерянных фашистами, три четверти уничтожили советские летчики.
Но был первый день - день вероломного нападения - 22 июня 1941 года... В этот день немецкая авиация совершила массированные налеты на 66 аэродромов советских приграничных округов. Геббельсовская пропаганда раззвонила на весь мир о якобы полном уничтожении советской авиации.
И надо было доказать всему миру - и доказать убедительно! - что это ложь, что наша авиация способна наносить сокрушительные удары. То, что описано в этом очерке участником того боевого вылета штурманом И. И. Левинсоном, произошло в семь часов утра второго дня войны...
Это было в самом начале Великой Отечественной войны. Когда не был еще приобретен достаточный опыт ведения боевых действий, а летчики не имели навыков вождения самолетов над вражескими объектами в условиях интенсивной противовоздушной обороны. Это было то время, когда каждый наш человек и мысленно и действенно перерождался в бойца, еще, быть может, полностью не сознающего, каким тяжелым бременем ляжет война именно на его плечи.
Ровно в 7.00 утра 23 июня 41-го года эскадрилья бомбардировщиков ИЛ-4 взлетела с аэродрома Владиславовка с заданием разбомбить склады горючего и фашистские корабли, сосредоточившиеся в порту Констанцы. Наш самолет (хвостовой # 3) - я был на нем штурманом - был правым замыкающим в правом звене, которое вел капитан Скориков. Мы несли в люках по десять стокилограммовых бомб. Был ясный солнечный день..."
Далеко внизу в голубой дымке проплыл Симферополь, эскадрилья миновала мыс Лукулл, и теперь внизу расстилалась сияющая поверхность Черного моря. Вскоре показался берег. С каждой секундой он принимал все более четкие очертания, темнел, как бы проявлялся. Справа хорошо был виден огромный золотистый пляж, усеянный человеческими фигурками.
Этот берег жил еще мирной жизнью, враг, видно, не ожидал так скоро советской авиации. Впереди на земле курс эскадрильи пересекло полотно железной дороги, а слева виднелась огромная бухта - военный порт. У причалов стояли пришвартованные корабли и транспорты. За бухтой лежал город, а левее бухты - основная цель эскадрильи: замаскированные, но все же отчетливо блестевшие под солнцем круглые пятаки огромных резервуаров с горючим.
Враг молчал, хотя эскадрилья должна была быть хорошо видна в синеве летнего неба, она шла всего на высоте 6 тысяч метров.
Эскадрилья развернулась над сушей. Теперь цель оставалась слева и сзади. Еще перед вылетом был разработан именно такой прием: на цель выходить с суши, чтобы, отбомбившись, не меняя курса, уходить в сторону моря, к своим берегам, чтобы самое минимальное время находиться под огнем противника.
Первыми открыли огонь корабельные зенитки, его подхватили береговые батареи, потом забухали тяжелые зенитные орудия, опоясывавшие город. Взрывы снарядов завихрились вокруг эскадрильи, развертывающейся влево для выхода на боевой курс. Огонь усиливался, перешел в шквал. У самолета с хвостовым номером "три" было самое невыгодное положение в строю: его путь был самым длинным по курсу и ему надлежало дольше других самолетов идти под огнем. Рука штурмана уже лежала на кнопке бомбосбрасывателя. Бомболюки открыты. Цель медленно приближалась к перекрестью прицела. Ни пилот Юр, ни штурман Левинсон не заметили, что огонь зениток прекратился.
- Под нами истребители! - крикнул из своей кабины стрелок-радист Кузнецов. И почти одновременно сзади раздалась первая пулеметная очередь. Застучал и пулемет Кузнецова. Самолет качнулся влево, а в прицеле штурмана все покатилось вправо, и он крикнул пилоту:
- Вправо, Вася! Правее!
И. Левинсон: "Я отчетливо помню, как он почему-то ответил мне: "Не кричи так сильно".
Пилот отвернул чуть правее. В прицеле штурмана все покатилось влево, и цель поползла к вертикальной черте прицела. Пули щелкали по фюзеляжу и плоскостям, оставляя черные точки пробоин. Пулемет Кузнецова продолжал строчить, но ни пилот, ни штурман не видели, с кем он ведет бой: их внимание целиком захватили последние секунды боевого курса.
- Даю! - услышал Юр голос штурмана откуда-то издалека, глухой и неясный.
- Давай, - ответил пилот штурману, но сам не услышал своего голоса. А может быть, он и не ответил, а только подумал так, но это все равно, что ответить.
Левинсон нажал кнопку бомбосбрасывателя. Из люков выпали 10 длинных бомб. Несколько мгновений они летели параллельно самолету, с одинаковой скоростью, затем наклонились и, убыстряя свое падение, скрылись из глаз. Бомбардировщик качнулся, как бы подпрыгнул вверх, но Юр сразу же удержал его на рулях...
И. Левинсон: "В последний раз ткнулся я в резиновое кольцо окуляра оптического прицела и уже через плексигласовый фонарь возбужденно глядел на огненные вспышки взрывов".
Впереди на большой скорости уходила отбомбившаяся эскадрилья, а внизу полыхали взрывы, взлетали обломки, багрово-кpaсное пламя вперемешку с густым черным дымом огромным столбом взметнулось к небу, огненной лавой упало назад, вниз, разрастаясь сплошным костром, огненным морем запылали склады горючего, забушевал пламенем порт.
Юр прилагал все усилия, чтобы не отстать от эскадрильи, уходившей из зоны поражения, но к "тройке" уже привязалась стая "мессершмиттов".
Бой одного бомбардировщика с целой стаей истребителей ничего хорошего не сулит. Бомбардировщик - машина тяжелая, не такая уж быстроходная и поворотливая и представляет собою прекрасную цель для истребителя, самолета маленького, быстрого и юркого.
Вести бой одному против эскадрильи "мессеров" было немыслимо. Здесь не выиграешь ни на технике пилотирования, ни на хладнокровии. А избежать боя было невозможно: "мессершмиты" обстреливали бомбардировщик с хвоста, и пулемет радиста Кузнецова строчил без перерыва, но он один не мог отбить атаки целой эскадрильи истребителей, а в зону огня пулемета штурмана "мессеры" не входили.
И. Левинсон: "В это время самолет резко затрясло. Раздалось что-то вроде треска, и передо мной из-под нашего самолета вверх взмыл истребитель. Он очень хорошо уложился в кольце прицела пулемета, и я нажал на спусковой крючок своего "шкаса".
Раздалась непривычно длиная пулеметная очередь. Истребитель задымил и, оставляя густой черный шлейф, резко и почти вертикально пошел вниз. Дальше наблюдать за ним не было возможности, так как нужно было следить за воздухом".
Этo была очень удачная и быстрая победа. Остальные истребители рассыпались в стороны, и только один не отставал от "тройки". Он кинулся в сторону, отлетел далеко, свечкой взлетел вверх, развернулся и, открыв бешеный огонь, сверху вниз помчался в новую атаку. Пули защелкали по бомбардировщику, прошли по кабине летчика, хлестнули по приборам. Брызнули осколки стекол. Юр пригнул голову к коленям.
Бомбардировщик качнулся. Очередь врага была не смертельной для бомбардировщика, но достаточно точной: пули повредили приборы, вывели из строя правый элерон, прошлись по фюзеляжу, по хвостовому оперению. Самолет кинуло влево, накренило. Не успел Юр справиться с опасным креном, как новая очередь прошила конец правой плоскости, и он, точно срезанный гигантской бритвой, отвалился, повиснув на нижней обшивке.
Самолет еще слушался рулей, и Юр, спасая бомбардировщик от пулеметных очередей, бросал его из стороны в сторону. Подраненный самолет маневрировал тяжело. Он сбавил скорость, все больше отставая от эскадрильи, и со снижением шел к морю. Видя легкую поживу, "мессершмитты" накинулись на одинокий самолет, ведя поочередно атаку с хвоста. Но больше всех досаждал этот нахальный ас.
И. Левинсон: "Я отчетливо помню вытянутое лицо с усами и правую руку без перчатки на баранке. Все это было видно очень хорошо, так как истребитель прошел левее нас с большим правым креном и почти рядом..." Резко отвернув в сторону, ас пошел в новую атаку с хвоста. Фашист попался опытный.
Одну за другой он выделывал фигуры высшего пилотажа, умело выходил из-под обстрела, удачно выбирал позиции и снова атаковал израненный самолет, нападая на него снизу, сверху, сбоку. Ас не рисковал, не лез в атаку очертя голову, а выбирал позиции наименее опасные для себя, пулеметным огнем разрушая самолет. Конец правой плоскости отвалился совсем. От новой очереди что-то треснуло в левом моторе. Машина повалилась на левую плоскость, теряя высоту, завиражила влево.
- Левый мотор заклинило! - доложил пилоту штурман. - Знаю, - ответил Юр. А "мессер" уже заходил в хвост израненного бомбардировщика. Это самое опасное положение: назад стрелять нельзя, мешают свои же рули. Сзади машина беззащитна. Единственный выход из такого положения - резко отвернуть в сторону, сбить прицел врага и самому перейти в нападение. Но израненный бомбардировщик был неспособен на это. Уцелевший альтиметр показывал триста метров высоты и продолжал, фиксировать падение.
"Мессершмитт" нагнал полуразрушенный самолет и подошел почти к самым его рулям. Он не открывал огня, ас был вполне уверен, что бомбардировщик не уйдет от него и не сможет защищаться. Остальные "мессеры" кружили над местом неравного поединка, тоже не открывая огня, вероятно из опасений подбить своего. Фашист притерся к самым рулям гибнущего самолета. Теперь он мог покончить с бомбардировщиком в любую секунду - одной пулеметной очередью. Или с ним вообще можно ничего не делать, он и сам сейчас плюхнется в море, без посторонней помощи. Его минуты сочтены...
Фашист не открывал огня, наслаждаясь своей победой, наблюдая агонию гибнущего бомбардировщика. Он шел со скоростью бомбардировщика на расстоянии всего трех-четырех метров от него, и теперь уже стрелокрадист Кузнецов отлично видел улыбающееся лицо пилота с закрученными вверх черными усами. Этот усатый, вероятно, отлично знал систему и вооружение бомбардировщика.
При атаках он так умело держал свой истребитель вне сектора обстрела пулемета штурмана и радиста, так точно рассчитывал радиус действия огня бомбардировщика, что сам не входил в него. И даже теперь он отлично знал, что сам остается неуязвимым: стрелок-радист не может стрелять в него, ему мешают свои же рули. Дать пулеметную очередь по нему - это все равно, что пустить пулю себе в лоб. Встретившись глазами со взглядом Кузнецова, фашист поднял над штурвалом руку и, опустив большой палец вниз, показывал на море...
Кузнецов был вне себя. Больше всего его злило то, что этот фашист по своему желанию может открыть огонь или не открывать. Но Юр ничего больше не мог сделать. Истерзанный бомбардировщик был неспособен на какой-либо маневр. Кренясь на одно крыло, он все снижался к волнам, и Юр прилагал все усилия, чтобы только удержать его в воздухе...
- Ты понимаешь, командир! - кричал Кузнецов. - Этот гад пальцем вниз показывает... Смеется... И вдруг он услышал твердый голос лейтенанта:
- Сбей его!
- Через рули? Но ведь это...
- Я тебе приказываю: сбей его!
Или асу надоела эта игра, или он увидел, как Кузнецов отвернул турель назад, но фашист открыл огонь. Пули огненной струей вонзались в погибающий самолет, прошивая его от хвоста до моторов.
- Бью! - крикнул Кузнецов.
Пули пробивали хвост, стабилизатор и рули своего же самолета...
"Мессершмитт" качнулся...
И. Левинсон: "Помню, как Кузнецов закричал: "Товарищ, лейтенант! Он перевернулся! Он падает!.. Он горит!" И ответ: "Молодец!"
До воды оставалось меньше семидесяти метров. - "Подготовить лодку!" - приказал Юр. - "Поднадуть пояса!" А до воды уже 30 метров, через несколько секунд - 20, потом 10, 5...
Тяжелое возвращение
Юр выключил мотор. Через мгновение продырявленный как решето бомбардировщик упал на воду. Через щели и многочисленные пробоины в самолет хлынула вода.
Три летчика выпрыгнули в море. Волны мгновенно накрыли их с головой, но спасательные пояса выкинули их на поверхность, и они поплыли в стороны от захлебывающегося самолета. Покинутый бомбардировщик бурлил вбираемой в себя водой, начал оседать, качнулся, задрал над волнами хвост и, мелькнув в воздухе большой желтой тройкой, с шумом ушел на дно...
Штурман и радист держали свернутый тюк резиновой лодки, стараясь ее развернуть, а волны вырывали из их рук тяжелый тюк. Но еще хуже было командиру. Волны отнесли его в сторону.
Не умея плавать, в намокшем меховом комбинезоне, Юр с трудом держался на воде, пытаясь двигаться на голоса товарищей, звавших его. Оставить лодку и помочь ему было нельзя: свернутый тюк камнем ушел бы на дно...
Наконец подгреб и Юр. Он был бледен, у него начинался приступ морской болезни. Чтобы его вновь не унесло в море, друзья поясными лямками надувного пояса привязали Юра и привязались сами к веревке, прикрепленной по периметру лодки. Сюда же штурман привязал и свой парашют. Теперь на воде стало держаться легче.
Левинсон достал мех для накачивания лодки воздухом...
И. Левинсон: "Попробуйте представить себе, как все это происходило, если волны, перекатываясь через голову, все время разбрасывали нас... Поэтому не удивительно, что с первым "вздохом" мех втянул в себя вместо воздуха воду и больше, кроме вреда, нам принести ничего не мог.
Далее выдернулся шланг, предназначенный для надувания, и мы вообще остались плавать наедине с ненадутой лодкой. До темноты мы надували лодку, буквально выдавливая из своих легких ту порцию живительного воздуха, которая оставалась у нас после захлебывания.
Когда резиновый баллон лодки чуть-чуть наполнился воздухом (и водой) мы с трудом подвели его под командира экипажа. Всем нам сразу стало легче: борта поднялись над водой и сидящему в лодке удобнее было ее надувать..."
Стемнело, когда летчики надули лодку и влезли в нее. Далеко на горизонте стояло багровое зарево все еще пылающего фашистского порта и складов горючего... Левинсон выбросил плавучий якорь, привязав к лодке парашют. А тело коченело все больше, холодила прилипшая к нему намокшая одежда. Чтобы согреться, надо было что-то делать, двигаться, а штурман сидел на носу лодки и разглядывал звезды.
Юр не вытерпел и спросил, думает ли что-нибудь штурман. Левинсон ответил, что думает. Тогда в разговор вмешался радист и спросил, куда штурман думает плыть. Штурман ответил, что надо плыть и плыть только домой, больше некуда. Он определил направление по звездам, и три летчика, затерянные среди моря, "легли на обратный курс". Гребли руками, погружая их по локоть в волны... Наползавшие тучи закрыли все небо, подымался ветер.
И. Левинсон: "...Только к вечеру следующего дня ветер несколько стих. Однако дождя мы не дождались. Он прошел где-то за горизонтом, там, где сверкали молнии. Морская болезнь до боли очистила наши желудки. Неимоверно хотелось пить. Все тело щемило от соленой воды. Губы и десны вздулись до того, что невозможно было разговаривать. Так прошла еще одна ночь. На третьи сутки, утром..."
Точка, появившаяся в небе, быстро росла, приближалась, и через несколько секунд сомнений не было - самолет. Он летел от советских берегов на высоте 300-400 метров. Свой или?..
Юр приказал экипажу оставить лодку и сам первый сполз за борт, погрузился по горло в воду и, держась руками за веревку, укрыл голову в тени борта. От тяжести тел лодка накренилась, один борт приподнялся вверх, тень от него увеличилась, надежно укрывая летчиков. Вскоре ветер донес прерывистый звук мотора. "Юнкерс"! Он быстро приближался, но шел стороной и, кажется, мог пройти мимо. Но самолет неожиданно круто повернул и, снижаясь, пошел к лодке. Трое за бортом лодки еще крепче вцепились в веревку и погрузили головы в воду. Что, если "юнкерс" даст по лодке очередь?! Просто так, на всякий случай, одну только очередь...
"Юнкерс" прошел низко над лодкой. Летчики подняли из воды мокрые головы и, жадно дыша, с ненавистью смотрели вслед пролетевшей смерти. Вернется или нет? "Юнкерс" не вернулся. Он свернул в сторону и, забираясь ввысь, уходил на запад, становясь все меньше и меньше, и вскоре пропал из глаз. Только теперь обессилевшие летчики, помогая друг другу, взобрались в лодку, повалились на ее дно и в изнеможении долго лежали так, без движения, в полудреме, в полузабытьи, и неуправляемая лодка одиноко качалась на волнах, то ли двигаясь куда-то, то ли нет, никто не знал...
И. Левинсон: "Руки вздулись оттого, что все время мы ими гребли, удерживая лодку на волне, и тогда родилась идея использования парашюта как паруса. Мы вытащили из воды парашют. Закрепили подвесную систему к носу лодки и выбросили мокрый купол на ветер. Подтягивая и перебирая все время верхние стропы, нам удалось удерживать купол над водой, не давая ему погаснуть. Лодка неслась к своим берегам с завидной скоростью но перебирать стропы больными руками было истинной пыткой..."
К утру четвертых суток ветер изменился. Купол парашюта погас и лег на воду. Лодку начало относить в обратную сторону. Как парус парашют теперь был уже непригоден, и Левинсон вновь использовал его в качестве плавучего якоря. А экипажу лодки вновь пришлось грести руками... И снова над морем поднялось солнце, и опять весь день три человека гребли руками, уже не похожими на человеческие руки, а на какие-то бесформенные, побелевшие от соли кровоточащие култышки.
Уже непонятно было: движется ли лодка хоть в каком-нибудь направлении от слабых взмахов их рук или только покачивается на волне, Уже несогласованны были движения трех обессилевших людей, Даже руки не поднимались уже из воды. Только взмах в воде, снова наклон тела, снова взмах - и никакой уверенности в том, что каждый гребок приближает их к спасению и земле.
Земля - суша, твердая суша, - она была только в памяти, в прошлом, и никакая сила воображения не смогла бы заставить каждого из них поверить, что он когда-нибудь ступит на нее... Только море было кругом. Кощунственно ярко освещенное солнцем, оно переливалось всеми цветами радости и торжества, оно играло бликами, подбрасывая и разбивая их на мелкие осколки света, оно жило и само было жизнью. Но жизнь эта была яркой и безразличной к трем людям, брошенным в него.
И. Левинсон: "Есть и пить теперь не хотелось... Сонное состояние полузабытья обняло нас своим цепким безразличием. Даже самолеты, гудевшие всю эту ясную ночь, нас уже не волновали. А к утру наше состояние еще больше ухудшилось. Видимо, мы подходили к какому-то пределу человеческих возможностей...
Это случилось днем... Прямо на нас летел морской разведчик МБР-2. Не верилось... Сделав на малой высоте круг, самолет сел на воду и подрулил к нам. Застрявший в горле комок лишил нас даже стона. Оставшаяся в организме влага затуманила глаза. Двигаться мы уже не могли, но жизнь в нас еще теплилась... Я прекрасно помню, как царапал борт самолета, стараясь помочь стрелку-радисту втянуть меня в самолет... 102 незабываемых часа были позади.
В мае 1944 года в воздушном бою над Румынией погиб стрелок-радист сержант Кузнецов... Командир "тройки" лейтенант Юр прошел всю войну. Но воевал он не в воздухе - на земле. После описанного полета медицинская комиссия запретила ему летать. И сразу после этого запрета и всю последующую жизнь Юр стремился летать. Ему это так и не удалось... Штурман "тройки" Левинсон тоже прошел всю войну. Все трое Указом Президиума Верховного Совета СССР от 13 августа 1941 года награждены орденом Красного Знамени.
http://podrobnosti.ua/120105-pismo-iz-41-go-goda.html 
