Когда в январе 1944 года началось наступление с целью окончательного снятия блокады, из медиков нашей дивизии была создана группа усиления, направленная в 64 Гвардейскую стрелковую дивизию, которой командовал Романцов – бывший командир нашей 10-й с.д., в эту группу попала и я.
http://spb-tombs-walkeru.narod.ru/str/str2.htmМы брали Красное Село, там тоже было очень много раненых. Один раз из-под Красного Села мы привезли в Ленинград машину раненых. И когда их сдали, решили заехать к тёте Поле, попить чайку. Только сели, как вдруг объявляют, что блокада снята, мы выбежали на улицу. Люди бежали грязные, чёрные, плакали, целовались, совершенно не знакомые люди обнимались. И был салют – я первый раз видела салют. Такого салюта, мне кажется, я больше никогда не видела. Даже в День Победы не было такой радости, какая была в тот день.
Вы всё спрашиваете, что было тогда-то, что происходило там-то, а потом? Но я же ведь ничего не знала и не видела, что происходило вокруг – мы по двое суток не спали. Помню, стояли мы где-то в лесу. Рядом с большой операционной палаткой находилась другая, в ней мы спали, там были носилки. Я спала, в это время произошел налёт, нас бомбили и обстреливали. Загорелась операционная палатка, а я спала, ушла с дежурства и спала, я ничего не слышала. Нашу палатку тоже простреливали, котелки летели со стола. Когда все вернулись, говорят: «Её, наверно, убило». Одеяло у меня было прострелено, а мне ничего не было – одеяло простреливалось, а я спала.
О взятии Выборга помню только, рассказывали, что там был пивной завод, наши прокалывали штыками бочки, пили пиво и один, никак, утонул… А так не помню – только раненые. Я же не была не в боях, ничего – раненые и всё. Но вот характер ранений зависел от рельефа местности. На Карельском перешейке ранения в основном были в голову и грудь, потому что там много больших валунов. Солдат выглянул – и всё. В разных местностях и ранения были разными.
Когда дивизия стояла на формировании, у нас тоже появлялось немного свободного времени, было время попеть песни. Была своя художественная самодеятельность, я тоже в ней участвовала. Моим номером было исполнение песни из художественного фильма «Юность Максима»: «Крутится, вертится шар голубой, крутится, вертится над головой…»
Когда брали Нарву, это был вообще кошмар, просто ужас! Там проходили какие-то три дороги. Наш медсанбат поставили как-то на углу: так – Нарва, так – немцы. В общем, поставили так, что недолёт – наш и перелёт – наш, поэтому первые раненые были среди персонала. Потом всё же решили нас отвести, и когда мы отходили, был большой налёт. Три девочки легли на дорогу – и все погибли, а мы скатились в канаву – и остались живы. У нас там Зоя была. Сказали, что Зою убили. Решили, что меня, а это была девочка-санитарка. Та-а-ак досталась нам эта Нарва! Столько погибло наших, Господи, Господи!
Когда мы подходили к Таллину, немцы уже выходили группами и сами сдавались в плен. Я сама это видела, потом ещё ребята рассказывали.
Наш медсанбат передвигался на машинах. Машины были наши и медикаменты, по-моему, были только нашего производства. Из помощи союзников помню только американскую тушенку.
Палатки для безнадёжных у нас не было, как-то старались всех отправлять. В основном у нас служили очень хорошие люди, но был один случай членовредительства: одного санитара надо было послать на передний край, а у него всё нога болит! Потом его поймали – оказалось, что он к ноге привязывал желтые лютики, отчего у него образовывалась язва. Говорили, что его расстреляли. А так самострелы – нет, не попадались. Правда, был у меня один сомнительный случай на «Казахстане»: я встретила одного, учившегося вместе с Колей, он был ранен в пальцы левой руки. Это, казалось бы, самострел, но он утверждал, что это не самострел. Его бы, конечно, судили и расстреляли, но я дала ему направление, его катер забрал и он уехал, я его спасла от этой смерти. Бывали, конечно и трагикомические случаи. У нас был санитар Синебрюхов, послали его на передний край, а оттуда принесли раненым. Я подхожу и спрашиваю: «Куда ты ранен?» Он отвечает: «В канал ствола» (смеётся) Я подумала… Открываю, а он не даётся! Оказывается, он был ранен в задний проход, а говорил – «в канал ствола!» Я тогда была смешливая и как-то разинула рот – и потерявший убойную силу осколок немного повредил мне зубы. Всякое бывало: была и любовь, а как же! Правда, забеременевшие девочки должны были демобилизоваться. А некоторые говорили: «Я больше не могу этого вынести, забеременею – и уеду!» – и так было. Таких я много знала, отправляла. Там надо было держаться крепко! После войны про фронтовичек чего только не говорили, а я расскажу такой случай: когда летом 1944 года на Карельском перешейке мы стояли на пополнении, я тогда служила в автороте. И вот к командиру этой автороты из Ленинграда приехала жена. Как-то приходит она ко мне и начинает ругать наших девчонок: что, мол, они то-то и то-то, «ППЖ» и такие-то–растакие-то! Я конечно говорила, что Вы не правы, нет, а она всех девчонок – под одну гребёнку! И вот однажды они с мужем поехали куда-то на мотоцикле, вдруг ночью прибегает ко мне этот командир роты и говорит: «Зоя, у меня жена умирает, у неё сильное кровотечение! Я уже одну простыню замочил, не знаю, что делать!» Я конечно к ней побежала, вызвала санитарную машину, и её увезли в медсанбат. Оказалось, что от езды на мотоцикле у неё случился выкидыш. Вот так: она ругала девчонок фронтовиков, а сама приехала беременной. И потом он её отправил и сказал: «Больше ты мне не нужна!»
Под Таллином наша 10-я дивизия участвовала во взятии Клооги. Там располагался лагерь смерти. Когда наш медсанбат вошел на территорию лагеря, там догорали пять штабелей, каждый примерно длиной 25 метров и 10 – в ширину, сложенных из чередующихся слоёв трупов и дерева. А возле этих догорающих костров лежала всякая одежда – вероятно, их перед смертью раздевали. У костра попался детский ботиночек с ножкой! (рассказывает со слезами в голосе). Детский ботиночек, ножка в ботиночке – она до сих пор у меня в глазах. Значит, там были и дети! В другом месте мы подошли к колодцу. Там висел привязанный за ноги вниз головой наш лейтенант – вероятно, его живого туда спустили. Мы его достали, но он был уже мёртв.
В Таллин мы не входили, а пошли дальше – на Ригу и на Либаву. Помню, ещё была высадка на остров Курессааре. Это было, кажется, в октябре: шел дождь, было холодно-холодно, переправлялись на плотах или каких-то открытых судах. Наши войска там закрепились и для их поддержки из медсанбата послали несколько человек, ну и я была на этих Курессаарах. Там я никуда не ходила потому, что всё было заминировано, кругом лежало много трупов, но их не собирали по той же причине. В одну из ночей немцы ушли с этого острова и мы вернулись.
Мы знали, что уже конец войне, но Курляндская группировка не сдавалась и нас туда везли. Вот это было самое страшное: войне конец, а нам надо ещё воевать. Нас привезли на станцию Вайноде, мы выгрузились, поставили палатки. Я в это время была в дивизионе связи. Стояла ночь, нам сказали ждать. И вдруг прямо возле палатки раздалась такая стрельба! Я среди ребят связистов была единственной женщиной. Ребята говорят: «Ну, значит, немцы прорвались из Курляндской группировки!». Один говорит: «Сейчас я подползу». Он подполз, а там наш солдат, одуревши, стрелял в воздух из автомата и кричал: «Конец войне!» Они ему на своём языке, на матерном, говорят: «Ты что!?» А он: «Связисты слышали по радио. Курляндская группировка сдалась! Конец войне!» Наши стали искать, искать и нашли, поймали эту волну, по которой говорили, что Курляндская группировка сдалась и конец войне. И вот когда этих немцев вели, везли в автобусах, они тоже радовались и кричали: «Гитлер капут!» Я вошла в этот автобус посмотреть, какие они такие, что не сдавались, я была такая злая, мне хотелось их всех перестрелять, но они были такие радостные и кричали: «Конец войне, Гитлер капут!»
По случаю Победы начальник аптеки медсанбата выдал спирт, они там выпили. Я в это время служила в дивизионе связи, но наши палатки стояли рядом с медсанбатовскими. Вдруг я слышу – выстрел. Подбегаю, смотрю: врач Гусев лежит и у него кровь просто хлещет, рядом лежит начальник аптеки Бульба. Я решила, что он тоже убит. Оказалось, что он невредим, а Гусев тут же умер. Они, значит, выпили и о чём-то повздорили. Рассказывали, что Гусев ударил Бульбу, а тот выхватил пистолет, выстрелил и попал ему в аорту. Вот такая смерть нелепая, а ведь этот Гусев прошел всю войну! Во время Таллинского перехода, спасаясь с тонущего корабля, он сутки плавал на бревне, потом его чуть не отправили в штрафной батальон, я вам про это рассказывала.
Наш медсанбат развернулся в Литве, на озере Плателяй. У нас был новый командир дивизии – полковник Монес Моисей Яковлевич, он меня знал, знал, что я жила в Ленинграде, что у меня муж погиб, что в Ленинграде у меня сын. Тётя Таля уже к тому времени приехала. Командир дивизии уезжал в Ленинград. И вот он возвращается, открывается дверь машины, и выходит Вовка! Маленький мой сын – ещё пяти лет ему не было. Откуда? А командир говорит: «Я заехал туда к ним и спрашиваю: «Вова, поедешь на машине?» Ну, а как же! И вот привёз». Я говорю: «А как же теперь?» Он отвечает: «А я обратно поеду и его отвезу». Тогда проводилась первая демобилизация, на прощание они фотографировались. И вот у меня есть фотография, где кто-то из них держит моего сына. Там стоит какое-то начальство, и он там. Есть такая фотография, его малюсенького.
В это время началась война с Японией и мы должны были на неё ехать. Но эшелон дошел только до Харькова, где нас выгрузили потому, что война кончилась. Так я не успела доехать на третью войну, вот так. Потом нашу дивизию привезли в Сталинград, вот оттуда я демобилизовалась в 1946 году. Вот так для меня окончилась война.
Ездила в Таллин. Пришла в квартиру, где мы жили, спросила, где хозяйка. Бабушка мне ответила, что она на работе. Я пошла на работу, смотрю – идёт, в моём платье. Она рассказала, что управляющий сказал, что мы оба убиты. Я говорю: «Коля убит, а я нет». Из наших вещей ничего не сохранилось, кроме фотоальбома, сделанного ещё Колей. Фотографии с видами Крыма были вырваны, но наши семейные сохранились. Я забрала этот альбом, и до сих пор он у меня.
После войны оставшихся в живых защитников Таллина раза два приглашали в Таллин, были мы и на местах боёв в Марьяме, ходили в школу на встречу с учениками. Везде нас принимали очень хорошо, дарили подарки. У меня до сих пор хранится подаренная такая эстонская фуражка.
Тридцать лет я проработала в Институте Онкологии старшей медсестрой. Ребёнка было поднимать очень трудно, работала на полторы ставки в Институте Онкологии и на одну ставку на Высших Курсах. Ещё хорошо, что у меня тётушка была с сыном. Он пошел в высшее Инженерное Училище на ул. Каляева, окончил его с красным дипломом. Дослужился до полковника, сейчас на пенсии.
Вот, теперь и шагу не ступят бесплатно, а мы ходили после работы разбирать руины домов, убирать город, и всё это – совершенно бесплатно. Мы не считали, что за это нам кто-то должен платить – этого и в голове не было! Надо было после войны всё убрать потому, что разруха была в Ленинграде. Я живу ещё в том времени, с этим временем я не могу никак сжиться, сродниться, ничего не могу.
В 1942 году я вступила в партию. Я тогда даже и не понимала. Пришли, говорят: «Давай, пиши заявление!» – я и написала. А вот сейчас я совсем по-другому к этому отношусь. В 1982 году я ушла из института и в том же году пошла в церковь. До этого я в церкви была один раз: кажется в 1949 году, пришла тётя Таля и говорит: «Сказали, что в следующее воскресенье будет служба о здравии Сталина. Ему исполняется семьдесят лет». Я сказала, что тоже пойду. Она спрашивает: «Как же ты пойдёшь? Ты же не веришь!» Я говорю: «Нет, нет. Ты с Вовкой останешься, а я пойду», – и действительно пошла. Народу было – руку не поднять! И служба была, я не понимала этих служб. И вот священник читал проповедь, без бумажки. Он, наверное, часа полтора говорил. Сопоставлял Ленина, Сталина с Христом: если Христос призывал поделиться с бедными, то Ленин и Сталин тоже призывают к этому. То есть – отбирали у богатых и отдавали бедным, вот в таком смысле. Все стояли и слушали в такой тишине, что как говорится, слышно, как муха пролетит. Моё отношение к Сталину со времени войны не изменилось. Я читала, что он пришел к Богу, покаялся и его отравили. Через несколько лет после его смерти я была в Тбилиси, посетила могилу Грибоедова и матери Сталина. Так вот, в Тбилиси уже тогда говорили, что Сталина отравили и что из мавзолея его вынесут. (Далее излагает историю Ильи – митрополита гор Ливанских)
За войну я была награждена медалью «За Оборону Ленинграда», орденом «Красной Звезды» и медалью «За Победу над Германией в Великой Отечественной Войне 1941-1945 г.», ну и именным оружием. Правда, когда после войны объявили, что надо сдать всё имеющееся на руках у населения оружие – иначе будут сажать – тётя Таля взяла мой наградной браунинг, завернула в тряпочку, перевязала верёвочкой и выбросила в Неву.
Трофеи? Никаких трофеев у меня не может быть, я же маленький человек. А, картинка! Это ребята мне привезли, и говорят: «Зоя, это тебе. Это к тебе тут жених пришел». Такая картинка, и сейчас она у меня в раме: сидят три девушки, и к одной пришел жених. Они смеются………………………
Интервью—Чупров А.В.
Правка- Олейник С.
г. Санкт-Петербург. 2012