Адреса памяти
От зорь июньских…
Удивительное дело: в наши дни, оказывается, ещё жив ветеран, который прошёл всю войну — от стен Брестской крепости до самого Рейхстага! Вот и скажите теперь, можно ли было не встретиться и не поговорить с этим человеком, не воспользоваться такой удачей? То-то и оно, что нет.
Скажу откровенно, рассказ старого фронтовика — лишь отрывочные воспоминания, и, пожалуй, не стоит от него ждать архивной скрупулёзности. Простой солдат, не слишком грамотный крестьянский сын, он, кажется, даже не старался запоминать номера своих частей и формирований — быть бы живу, не до формальностей. Да и сколько их было, подразделений этих — не счесть: военная судьба то и дело бросала бойца из огня да в полымя. По большому счёту на его горькую долю выпало только одно, но зато огромное-преогромное счастье — вернулся-таки.
…Ветхий домишко в рыбацком посёлке Мысовка, что в Славском районе Калининградской области, стоит неприметно. С дороги его не увидишь — в стороне он, с самого краю. У двери табличка с пятиконечной звездой: «Здесь живёт ветеран Великой Отечественной войны».
Пётр Фёдорович Хренов и есть хозяин дома. 91 год старику. Но он ещё бодрячком: держит огород, ухаживает за деревьями. Нынче новый забор сам справил, двери поменял. Помогать-то особо некому — один живёт. Но порядок в доме любит: в комнате каждая вещь своё место знает. К этому ещё в детстве приучила строгая мать. «Ох, и суровая была, — вспоминает Пётр Фёдорович, — иной раз и жбанчиков от неё получал».
В семье росло четверо сыновей, мал мала меньше, Пётр — самый старший. Родители от зари до зари в колхозе работали — за «палочку». Недоедали, конечно. Особенно тяжело пришлось в 1930-м, а потом и в 1931-м, когда голод был. Ночами на Волге сидел, рыбачил. Костерок разведёт, окунька пожарит, подремлет немного, да и домой — братишек кормить. Летом, в каникулы, в колхоз шёл работать. Всё надеялся на новые штаны заработать. Да куда там! Воз соломы привезут, и на том спасибо.
Тут мать тяжело заболела, даже в больницу пришлось везти. Тогда отец и сказал всё, мол, сынок, хватит учиться, надо родителям помогать. Школу пришлось бросить. Так с 14 лет стал постоянно в колхозе работать. А уж в 1939-м, когда 18 исполнилось, повестка из военкомата пришла.
Попал служить на границу, сначала недалеко от Минска, а потом, когда границу «отодвинули», под Брест, в 17-й пограничный отряд. Закончил школу младших командиров, получил звание старший сержант. Служил хорошо: 12 благодарностей имел от командования, дважды был поощрён премией в 25 рублей. «За дело, конечно — не просто так», — говорит Пётр Фёдорович.
— Однажды, — рассказывает, — сообщили, что нарушитель прошёл. Мы с товарищем, Сашей Маняхиным, собаку взяли. Хорошая была овчарка, западно-европейская, здоровая, 90 см в холке, Джеком звали. И на поиск. Собака вывела нас на железнодорожную станцию. Там-то след и оборвался. Выяснили, что только что поезд прошёл, сразу на заставу сообщили. Оттуда машину прислали, и — до ближайшей станции. Там Джек сразу же след взял. Ведёт к одному дому. Покрутился — нет. К другому, третьему. Наконец, рывками стал поводок дёргать — тут, мол, рядом где-то. Я Саше командую, чтоб начеку был, и вдвоём с ним — за Джеком в дом, потом в сарай. А сарай-то большой — два коня там стоят. Собака сразу в угол бросилась, где сено до самой крыши навалено, и давай рыть. Я принялся тоже разбрасывать сено, наткнулись на чан, высокий такой, чуть не в рост, перевёрнутый кверху дном. Собака грызёт его, лает. Здесь! Командую: «Выходи!» Молчок. Саша взял кусок оглобли, приподнял чан, а оттуда — раз! — выстрел, и пуля мимо него просвистела, а собака морду свою туда толкает, лает. Тут мы поднажали и опрокинули чан этот. Поляк в нём оказался. Как потом выяснилось, разведчик. Не контрабандист, а именно что разведчик. Маузер отобрали у него и ещё какой-то пистолет. Связали. А везти-то далеко — километров 12 до заставы. Машина давно ушла. Мы к хозяину. У него ж целых два коня! Тот сопротивляется, не дам, мол. Но мы не отступаем, заставили-таки подчиниться. Запряг он коня в повозку, сам за возницу. Так и доехали. Что уж дальше происходило, не наше дело.
Неспокойно было на границе. И когда рубежи меняли, и особенно перед самой войной. Ночи не обходилось, чтобы что-нибудь не случилось. Пётр Фёдорович вспоминает, что в 1940-м манёвры большие проводили. Ему тогда довелось лично увидеть маршала Тимошенко, когда того на вокзале встречали. «Нарком к нашему строю подошёл, — рассказывает, — а капитан Горностаев ему докладывает. Маршал поприветствовал. Вроде, остался доволен — не зря, выходит, целый месяц перед тем маршировали, тренировались, чтоб всё прошло как положено».
Под утро 22 июня 1941 года старший сержант Пётр Хренов вместе с товарищем Михаилом Тютяевым был в наряде на границе. Когда к заставе подбежали, она уж вся в огне была. Склад с боеприпасами взлетел на воздух. Самолёты появились. «Я столько галок на полях не видел, сколько самолётов тех налетело», — говорит. Видят, бежит по траншее капитан Джижашвили, кричит: «За мной!» В Брестскую крепость провёл их, а там бой. До 6 утра три раза с бойцами из 333-го стрелкового полка пытались вырваться из крепости, на четвёртый удалось — в штыковую пошли. Немец тоже штыком отбивался. Петру Фёдоровичу руку изуродовал: «Кровь льётся, страх обуревает, а всё равно бьюсь». Прорвались, наконец. По трупам выбегали через деревянный мост. И — в отступление. Бобруйск, Гомель…
— Идём по обочинам — стыдобище, сил нет. Такая армия! Такая подготовка! А бежим, аж пятки до одного места достают. Местное население плачет, упрекает. Куда вы, милые, говорят. А что мы? Мы только и могли, что гибнуть… Я вот только да Миша, да капитан Джижашвили не погибли.
Потом под Сталинград попал. Там крепко побиться пришлось: «Мясорубка была ещё хуже, чем на границе». Врукопашную раза четыре ходил. Приёмам ведь ещё на границе обучен был. Как лишняя минута выпадала — самостоятельно занимался, любил спорт. Потому цепкий был, ловкий. Сам роста хотя и небольшого, даже здорового фрица, говорит, мог через себя перебросить. Там, в бою, ранило в ногу. С остальными ранеными погрузили на баржу. «Кругом стоны, крики. Нога болит невыносимо. Шлёпали целую неделю до Горького. А там — госпиталь. Два месяца не лечении пробыл».
Выписали — снова на фронт. Ещё одно ранение в ту же ногу получил. Немного оклемался, на Курскую дугу бросили.
— В то время как раз слух прошёл, — говорит Пётр Фёдорович. — Немец будто бы новые танки пригнал из пустыни: «тигры», «пантеры». Ну, думаю, поглядим, что за звери. К бою стали готовиться. Окоп в рост вырыл, бруствер соорудил, гранаты приготовил. Утром бой начался. Гляжу, прямо на меня два танка идут — и вправду цветом песка. Приподнялся, гранату бросил, присел. Слышу звук глухой, скрежет. Только голову поднял, а уж второй танк рядом. Бросил гранату ему под гусеницы. Попал, видно, потому что танк прямо шёл, а как до окопа моего дошёл, развернуло его, он меня и накрыл. Я заваленный остался. Руку всю переломало, голову придавило, аж каска сплюснулась. Дышать нечем. Ну, думаю, всё, кончился я. Бой, наверное, с час идёт, а я всё пытаюсь откопаться. Никак не получается — куда ни прокопаю, всё под гусеницей. Тут голоса слышу, наши раненых подбирают. Попробовал крикнуть. Услышали. Достали меня. А у меня глаза не видят, рот, уши — всё в земле.
И снова госпиталь. Оттуда — на Прибалтику, Белоруссию, потом на Польшу. Всю её прошёл. В разведку ходил, «языка» брать доводилось. За него в 1944-м даже медалью наградили — «За отвагу».
— Место на возвышенности было, — вспоминает Пётр Фёдорович. — Тремя оборонительными линиями укреплённое: рогатки, надолбы, ежи, всюду проволока, на ней консервные банки висят. Мы с ребятами подобрались, в камышах лежим, ждём всю ночь. Гляжу, немец бежит. Остановился, автомат в сторону поставил, присел — оправляется. Я с товарищем его — хвать! — и кляп в рот. Передали тем, кто за нами стоял. Уходить собрались, да тут второй выбегает. Этого окликает. С нами разведчик был, учитель немецкого до дойны, он ему и ответил. Фриц подошёл. И его заодно скрутили.
2 мая 1945-го Пётр Фёдорович оказался в Берлине, а 9-го война кончилась. Потом ещё полтора года служил в Германии, недалеко от Берлина.
— Пётр Фёдорович, а в Рейхстаге-то был, расписался? — спрашиваем.
— Был. Но не расписался. Не одобряю я этого. Зачем себя выпячивать? Да и фамилия моя… горькая, что ли. Я в нижнем Рейхстаге был, мы там склады проверяли, какие ценности находили — сдавали. В одном, помню, тюки лежали какие-то странные. Огромные, словно ватой набитые. У меня всегда с собой кортик трофейный в сапоге. Достал его и тюк вспорол. А там советские деньги! В одном мешке трёшки, в другом пятёрки. Тьма денег. А картины — батюшки! — каких только не было. Золото! Ничего себе не взял — рука на чужое не поднималась. Ещё один склад вскрыли, а там немцы. По нам огонь открыли, шестерых положили. Ну, и мы в ответ — смотреть на них, что ли! Всех прикончили.
Одно время в отделе по репатриации служил. Ездили по зонам оккупации, собирали насильственно угнанных, военнопленных, полицаев.
— Демобилизовался в августе 1946-го. Домой приехал. В семье нашей все мужчины на фронт ушли: и отец, и братья. Отец инвалидом незрячим вернулся. Брат Павлик, как и я, только в 46-м пришёл — лётчиком был, с Японией воевал. А самые младшие погибли. Василий — ещё под Сталинградом, Дмитрий в Польше, 5 мая. Четыре дня до Победы не дожил. Я, пока служил, успел его могилу найти.
— Пётр Фёдорович, войну часто вспоминаете?
— Снится до сих пор. Ребята наши. Немец снится. За спинами, слава Богу, ни разу не прятался, хотя страшно было — жуть. Всё время страшно. Я хоть и некрещёный, перед боем всегда про себя, как мог, молился. А после — благодарил Господа, что живым оставил.
После войны Пётр Фёдорович перебрался в Калининградскую область. Ничего себе из родительского дома на память не взял, кроме своего довоенного портрета. Не в его это характере, что ли. Да и после ни вещей, ни фотографий не хранил — мало ли чего в жизни было! Было да прошло. До последнего трудился: на ЦБК работал, в море за рыбой ходил, на конюшне за лошадьми ухаживал, охотником был. Охотиться только в прошлом году перестал, а рыбачит до сих пор. И рыбу сам коптит.
Ему бы ремонт в доме сделать, печь поправить, да деньжат не хватает. А просить, считает, значит унижаться. Слышал, что президент распорядился ветеранам помочь. Перед майскими, правда, приходили к нему из собеса, поглядели, как живёт, пообещали денег дать. Но сказали, не скоро, мол, дед. А когда это не скоро, не уточнили. Ему уж недолго осталось, не хочет он дожидаться. Говорит, что и сам понемногу справится — привык ни на кого не рассчитывать…
Марина БАЛАШЕНКО
Фото Владимира БЕРТОВА
Рихтовать, безусловно, придется. Первым делом, про начало службы. Как быть с задержанием нарушителя?
? И фото - какая жалость - в зеленой фуражке сделаны, с собачкой. Есть, правда, и без фуражки, но не такие красивые.