Закончил Казанское пехотное училище и в 1939 году был направлен в г.Куйбышев в 117 сд. Проходил службу в звании мл.политрука в Забайкальского ВО. Демобилизовался из армии в марте 1941, а уже в мае был снова призван в СА в 240 сп 117 сд.3 июля 1941г. в Ворошиловских лагерях Черниговской области был вызван в штаб к комиссару и назначен политруком саперной роты. Первый бой в составе 240 сп принял с 5 на 6 июля под Жлобиным. Прошёл весь боевой путь 240 сп с начала войны и до последних дней полка.19-20 сентября дрался в окружении. 20-го бои шли отдельными группами, разрозненно. 22 сентября бои в окружении стихли. Многие попали в плен... ИСТОРИЯ БОЕВОГО ПУТИ 117 СД -
http://117sd.nsknet.ru/Наумов С.К. "Как это было".В 20 числах сентября 1941 года мы, окруженные солдаты, находились в г.Золотоноша. Есть-то, ведь, хочется. Без спроса ничего не возьмешь, хотя и знаем, что через несколько часов, дней все достанется фашистам. Я вместе со старшиной Бирюковым зашел в один хороший пятистенный дом. Видимо хозяева дома неплохо жили при Советской власти. И обстановка в избе хорошая. Заходим в заднюю избу, из передней выходит мужчина лет 55. Поздоровались. Я спрашиваю у него: «Дяденька, не найдется ли у вас что-либо поесть? Мы совсем проголодались?"
А он вместо сочувствия ответил мне так:
- Чтобы я вам, москалям, давал хлеба. Нет не дам. Скажите спасибо за то, что вы, москали, до сих пор питались нашей украинской пшеницей.
Может быть, этот старик принадлежал к числу недовольных Советской властью, но факт такой был. Переодевание.
К вечеру 22 сентября 1941 года мы с Бирюковым по оврагу вдоль какой-то речки пришли в село Великий Хутор, оно, видимо, относилось к Золотоношскому району. Расположились в конце огородов в тальнике (в кустах) и наблюдаем, сидим. Село вовсю занимают немцы. Все это происходит без единого выстрела. Мы смотрим, насколько позволяет обзор, на одну и на другую сторону речки. Нам надо точно выяснить: в какие дома немцы заходят на ночлег, а в какие нет. В этот момент к нам приходит еще один русский солдат, по петлицам артиллерист. У всех у нас пока есть оружие: 2 винтовки, один пистолет. О вооруженной борьбе мы уже не думаем, думаем, как бы войти в один из домов, не занятых немцами, и переодеться в гражданскую форму. Я даю указание закопать оружие. Закапываем в кустах. Стемнело. Теперь я говорю им:
- Я пойду один вперед, зайду вот в эту хату (показываю рукой). За мной метров через 20-25 пойдет Бирюков, а за ним на таком же расстоянии пойдет следующий.- В случае если меня заметят немцы, то вы оба сразу назад в кусты и бегом бегите вдоль речки.
Однако, Бирюков отказывается от этого плана. Говорит, что пойдет вместе со мной. Так мы ни к чему не пришли, а пошли друг за другом, почти вместе.
Я первым подошел к двери сеней одной хаты и тихо постучал. Вышла в сени хозяйка дома - женщина лет 30-35 и спрашивает:
- Кто там?
Я говорю тихо:
- Откройте, пожалуйста, мы русские солдаты, нам надо переодеться.
Она открыла дверь, все трое заходим в избу. Я рассказал ей, что нам надо переодеться, и мы можем уйти. Она со своей стороны заявляет, что на двоих найдет что-нибудь переодеться, но третьему не будет. Тут же она спрашивает нас: - Хлопцы, не хочет кто-либо из вас устроиться примаком? Кума моя хочет принять примака.
Наш артиллерист быстро изъявляет желание устроиться примаком. Его уводит она к своей куме. Что дальше с ним стало, мы не знаем.
Потом она подобрала нам всякое барахло переодеться. Ничего хорошего среди него не было, но что сделаешь, не пойдешь же искать по домам. Мы сняли все свое верхнее вплоть до обуви и надели то, что она дала. Потом она предложила нам поужинать. На это мы охотно согласились. Во время ужина мы увидели, что за занавеской у неё есть мужчина. Вот только и мы не спрашивали, и она не сказала о том, кто он такой: муж настоящий, или примак. Ни в какие разговоры он с нами не вступал, да и мы особого интереса к нему не имели.
Нам теперь все это было безразлично. Мог и настоящий муж оставаться при отступлении и окружении, мог и примаком кто-то устроиться, ибо где-то надо прожить и прокормиться в эти трудные времена. В плен ведь никому не охота попасть. Вот и пристраивались некоторые временно примаками.
Потом попросили её согласия, чтобы побыть у неё до утра, провести ночь, Она дала согласие. Во всем командовала она, а не мужчина. Чувствовалось, что она здесь полноправная хозяйка.
Утром встали мы рано, до табуна. Спасибо ей, она дала нам по стакану молока, по кусочку хлеба. Позавтракали, попрощались и вышли на улицу. Идем по селу, держим путь на восток. По улице села немецкие солдаты-связисты лазают по столбам, налаживают связь. Они на нас никакого внимания не обращают. Прошли село. Без карты, по солнцу держим путь на восток. Нас захватили в плен.
Так прошли мы одно село, другое. По дороге никого. Ни один немец нам не попался в пути. В селах мы никуда не заходили. После обеда идем по полю. На правой стороне дороги в метрах трехстах от нас виднеется небольшое озеро, около озера военный фургон. Я решил зайти туда и посмотреть, нет ли в фургоне чего-либо съестного. Пошли туда. В фургоне ничего, кроме санитарных халатов не было. У озера ходила овца. Откуда она, бедняжка, сюда попала? Ведь в этих районах овец не держал? Так посмотрели мы и решили выйти на дорогу прямиком. Не успели дойти до дороги и вдруг, откуда ни возьмись, встали перед нами два вооруженных немца. "Хенде Хох!" - кричит один. Мы ничего не поняли, подходим поближе к ним, и я начал им толковать по-своему. Хочу сказать, что мы крестьяне, ищем заблудившихся или раненных лошадей. Я говорю и тыкаю себя по груди:
- Их бауер. Бауер. Ферде. Ферде!
Они, конечно, меня поняли, начали между собой болтать по-своему. Примерно я догадался, что один немец хочет отпустить нас, а другой с ним не согласен. Что было бы дальше, не знаем. Но в это время по другой дороге шла немецкая грузовая машина с немецкими солдатами. Один из немцев, задержавших нас, выстрелил вверх. Та машина остановилась, нас повели к этой машине, посадили на неё и повезли.
Привезли нас в расположение какой-то немецкой воинской части. Потом узнали, что это село Белоусовка Драбовского района Черкасской области (тогда оно входило в состав Полтавской области).
Наступил вечер. Немцы поужинали из походной кухни. Суп у них остался. Тогда они решили и нас накормить. Налили нам суп гороховый с кусками сала. Мы, конечно, не отказались. Съели то, что нам дали. Хлеба они нам не давали, да и сами ели суп без хлеба. Затем один из немцев повел нас и привел в лагерь. Оказывается, под лагерь временно приспособили бывший колхозный свинарник села Белоусовка. Свиней в свинарнике не было. Вместо свиней тут были наши солдаты - пленные в военной и гражданской формах. Вполне понятно: раз свинарник, то какие же тут могут быть условия для жизни людей? Но мы были уже не люди, а толпа без Родины, без гарантий на жизнь и существование. Сидели, лежали, кто мог и спал сидя прямо на навозе. Лежать места не было. Провели ночь кто как смог. Здесь могли быть знакомые и однополчане. Но никто тут своих не ищет. Мне тем более нельзя было искать. Я наоборот старался, чтобы меня никто не узнал. Политрукам, комиссарам и евреям в лагерях была одна дорога - расстрел. А я ведь политрук. Поэтому ни с кем не разговаривал, ни с кем не знакомился. Вот так просто мы с Бирюковым вместе с тысячами других бедных солдат Красной Армии оказались в плену у фашистов. И в голове не вмещается эта мысль, но факт есть факт.
Наутро дали баланду. У кого были котелки или еще какая посуда, поели эту баланду. У нас с Бирюковым никакой посуды не было, поэтому баланду мы не попробовали. Всех нас выстроили по пятеркам. Кто в военной форме вперед, а кто в гражданской – назад. В передних рядах в каждой пятерке выделялся ответственный, а в задних рядах ответственных не было. Ответственные должны были отвечать своей головой, если из его пятерки убежит кто-либо.
Потом, после пропагандистской речи переводчика, доказывающего о том, что здесь в свинарнике, нам жилось плохо, а вот в другом лагере (г.Лубны), куда сейчас нас поведут, будет хорошо. Это им нужно было, чтобы пленные не убежали в пути. После такой краткой церемонии нашу колонну повернули "направо" и "шагом марш" по дороге.
Прошли мы километра 2-3. Дальше нашу дорогу пересекает другая грунтовая дорога. По этой дороге двигалась на Восток колонна немецкой пехоты. Нас остановили, чтобы пропустить их. Стоим и смотрим кто куда. Почти все смотрят на движущуюся колонну немецких войск. Я заинтересовался тем, где наша охрана и чем она занимается. Вижу: буквально недалеко и напротив меня сидит на телеге немец часовой и пожевывает хлеб с молоком. Смотрит он туда, где двигается колонна немецкой пехоты. Я быстро взвесил обстановку и говорю Бирюкову тихо. Он стоял рядом со мной.
- Я сейчас убегу.
- И я за тобой.
Так долго не думая, посмотрел я еще раз на часового немца, спустил штаны прямо в строю и, как будто оправляться прыгаю в кусты. К счастью, тут были кустарники ракитника, протекала речушка шириной до 1,5 метра. Оправляться я, конечно, не хотел, сразу поднял штаны, посмотрел еще раз в сторону часового и, убедившись в том, что он также занят своей работой, пополз дальше. Полз долго, изредка оглядываясь назад. Потом встал на ноги и побежал бегом. Таким образом, я очутился в колхозном кирпичном сарае. Здесь я лег у ворот завода и смотрю назад на свой путь. Погони никакой нет. Потом показался и Бирюков. Лежим и думаем: что же делать дальше.
Ох, этот бедный желудок! Зачем же он такой жадный! Ведь только вчера вечером накормили немцы гороховым супом. Что еще надо? Ведь и суток еще не прошло после этого. Нет, брат мой, его не обманешь. Что-то режет в животе, во рту пересохло. Чувствуется, что хочется есть. А где её взять еду-то? Пойти искать по селу, опять нарвешься. До вечера оставаться без пищи тоже нельзя. Ночью комендантский час, ходить по улицам запрещено, и никто тебя не пустит в дом. Выход один. Сейчас днем надо поискать себе еду. Поэтому решили пойти в ближайшее село. Идем по полю. Направление не знаю. Прошли километра 2-3 и показались дома. Приходим. Это был хутор села Митлашевка Драбовского района.
Заходим в крайний дом. Просим, не дают. Заходим во второй, третий, четвертый... Пока все напрасно. Все говорят, что таких шатающихся теперь много, что и сами живем кое-как. Так идем по ряду подряд. Зашли к одной доброй тетке. Разговорились. Муж у неё на фронте. Живой, мертвый и где воюет, не знает. Пять, шестеро детей у ней. Самой лет 35. Сыну самому старшему Николаю 14 лет. У ней топится печь. Мы спрашиваем поесть. Она и говорит: «Хлеба, хлопцы, у меня нема. Если хотите подождать, то я вам сварю картошку".
Она говорит, смешивая русские и украинские слова. Мы обрадовались. Сказали, что с удовольствием подождем. Сидим не без дела, а болтаем языком. Тут на скамейке швейная машина ручная. Нашей марки Подольского завода. Как увидел швейную машину мой Бирюков и заговорит:
- Когда-то я был портным. Даже в Тамбове в мастерской работал.
Я обо всем этом ничего не знал. Мы ведь с ним познакомились только на фронте. Там не было времени об этом болтать. Тут хозяюшка сразу улыбнулась, посмотрела более вежливо и говорит:
- Хлопцы, тут на станции Драбово горел санитарный эшелон. Вот мы, бабы, оттуда притащили кто что смог. Я тоже принесла парочку солдатских шинелей. Скоро зима, а детишки почти голые. Перешейте, пожалуйста, пиджачки из этих шинелей.
Я посмотрел на её детей и жалко стало. Почему-то они были высокие, худые. Лицо и половина шеи были вымыты, ниже - засохшая грязь, хоть косырем скреби. Ведь на Украине бань нет у колхозников в деревне, а общественные, колхозные бани, если и были, то в это время они бездействовали, а такой большой семье мыться в ванне или же в тазике видимо было трудновато. Плохо было и насчет топлива.
Бирюков посоветовался со мной. Как быть? Думали, думали. Пойти дальше, в плен опять попадешься. Ведь в каждом селе 10-15 полицаев во главе с начальником полиции, староста. Так просто не проживешь. Пойти в примаки у нас и в голове не было. У него была мать на Тамбовщине, любимая жена, сын и дочь. А жену он, правда, любил и часто вспоминал её.
Вот решили заняться портняжеством, пережить как-нибудь зиму. А весной там будет видно.
Тут я начал пороть шинель. Тоже ведь хочется кусок заработать. Она раздобыла утюг у соседей, а Бирюков начал уже гладить. Так началась работа. Дня через два он закончил пиджак. Понравился он хозяйке. Надели на мальчика Колю, тот аж пляшет, радуется. Прибежали и соседки. Посмотрели работу, хвалят. Так по всему хутору пошел слух, что на хуторе есть портной, кроме хутора никуда мы не ходили, работы и здесь хватало. Тем более, мы не так и старались торопиться. Работали только за еду. Кормили, правда, хорошо, ставили на стол то, что могло быть в эти тяжелые дни.
Так прожили мы до марта месяца. Весной и сами думали двинуться на Черниговщину, где местность была лесистая. По слухам, уже кое-где и партизаны начали действовать. Но враг опередил нас.
Облава.
В марте 1942 года мы работали на хуторе у одной тети Марченко Гали П.. От мужа она получила лишь одно письмо. Писал он, что воюет в Белоруссии в районах Гомеля. Так и живет она сейчас, не зная о том, где он воюет, живой или нет. У ней был сын Володя, лет 7-8. Мальчик был здоровый бодрый и вполне нормальный мальчишка. Школы не работали, и он пока не учился. Мать хорошо следила за сыном, он всегда ходил чистым и опрятно одетым. Сама Галя была женщина среднего роста, худощавая, черноватая брюнетка. Была очень бойкая не только языком, но и на деле. В хозяйстве у ней был полный порядок. Чувствовалось, что она не только сейчас, но и при муже должна бы быть полной хозяйкой и распорядительницей. Родом она была из этого же села. Вдруг прибегает к нам одна соседка и говорит:
- Хлопцы, тикайте скорее. Облава. Всех таких, как Вы, ловят и отправляют на станцию Драбово. Дивитесь-ка, сколько уже народу стоят на станции!
Мы вышли во двор, посмотрели в сторону станции Драбово и увидели людей, арестованных полицаями. Что оставалось нам делать? Ждать, когда возьмут? Ох, страшно, как это страшно снова оказаться в плену! Я быстро захожу в хату и обращаюсь к хозяйке:
- У Вас в соседних селах в Байковщине или же в Мехедовке, нет ли родных близких, знакомых? -
- Як же, есть, - говорит она.
Тогда записываю фамилии её родственников из Мехедовки и Байковщины. Попрощались, и в путь дорогу. Обещали еще заявиться и докончить начатую работу. Пошли через огород на пойму речки, а затем полями по лесным полосам добрались до Мехедовки.
Мехедовка.
Мехедовка, как и другие села Полтавщины, показалась издалека. В степи глазом кажется, что вроде бы и близко, а идешь, идешь и все еще далеко. Местность ровная, лесов нет. Кругом поля, да поля.
Пришли мы под вечер в это село, разыскали нужный нам дом и вошли.
Сам хозяин был дома и встретил нас приветливо. Мы отрекомендовались. Сказали, что мы портные, окруженцы и пришли к вам по рекомендации Гали Марченко из Митлашевки. Хозяин обещал нам найти работу. Решили приступить к работе утром следующего дня. Они нашли швейную машину, утюг и другое, необходимое для работы. Мы приступили к работе. Хозяин и правда был душевным, понимающим наше положение человеком. Мы остались с хозяйкой дома и продолжили свое дело, а хозяин ушел на работу в колхоз. День прошел. На другой день он опять ушел на работу. Вдруг прибегает хозяин с работы домой и говорит:
- Хлопцы, беда. В селе облава. Забирают всех коммунистов, кандидатов партии; комсомольский актив и таких, как вы. Тикайте скорее. Як успокоится, обратно придете.
Дальше он рассказал страшный случай, который произошел сегодня в селе:
- Полицаи ворвались в дом кандидата партии Иваненко и требовали с него выдать спрятанное оружие. Его обвиняли в том, что он якобы связан с партизанами и имеет оружие. Иваненко отрицал наличие оружия и отказывался в обвинении связи с партизанами. Полицаи выволокли его на улицу, били, ломали руки, требовали оружие. Его продолжали избивать, он истекал кровью. Тогда Иваненко решил умереть своей геройской смертью. Он сделал признание в том, что действительно у него оружие есть (признание было нарочное), что оно спрятано в пруду подо льдом. Полицаи повели Иваненко голого босиком по снегу к пруду, заставили вырубить прорубь в том месте, где он якобы спрятал оружие. Иваненко сделал это все хладнокровно, без трусости. Потом он нырнул в прорубь, чтобы искать несуществующее оружие, ушел нарочно под лед и покончил сам с собой.
Так кончилась короткая жизнь молодого коммуниста Иваненко из села Мехедовка. Байковщина.
Да, оставаться в Мехедовке было нельзя. Облава, действовала ловко и изощренно. За любое укрывательство нашего брата (окруженцев, а в понимании немцев - партизан) каралось, вплоть до расстрела. Местными жителями считались только те, кто на 22 июня 1941 года, т.е. на день начала войны, проживал в этом селе, городе. А остальные все считались укрывающимися партизанами.
По знакомому адресу приходим в Байковщину. Описывать село не могу, т.к. по улицам не ходил. Нашли опять нужный нам дом, людей, познакомились. Они нашли нам работу. Поработали три дня, больше у них работы нет, а без работы никто нас кормить не хочет. Вот и сейчас хозяин поблагодарил нас за работу и говорит:
- Я тут поговорил с одним своим знакомым. Они обещали вам найти работу. Я сейчас отведу вас к ним.
Вот так, накормили нас ужином, и уходи на новое место. Даром кормить не хотят. Хоть бы спать на ночь оставили у себя.
День был субботний. Бирюков мой даже намекнул насчет того, чтобы идти в Митлашевку и помыться хоть немножко. Но я не совсем с ним согласился.
Мое мнение для него было закон. А надо бы. Все же митлашевцы для нас были более знакомыми, мы ведь, как-никак, почти зиму прожили. Итак, хозяин отвел нас к другим, новым работодателям. Приходим. Дом из одной комнаты, небольшой. В избе все прибрано, порядок. Хозяину и хозяйке примерно лет по 30. Детей, оказывается, у них нет. Он по возрасту должен бы быть где-то в армии, или на фронте. Но почему-то он дома? Приняли нас. Уже стемнело. Хозяин и хозяйка говорят нам:
- Хлопцы, вы ложитесь спать на эту кровать, а мы пойдем в гости гулять.
Так они ушли, а мы потушили свет и легли на койку спать. Бирюков лег к стенке, а я с краю. Заснули. Сколько времени было, не знаю. Я внезапно проснулся и слышу стук в дверь. Проснулся и Бирюков. Я быстро встал и вышел в сени. Спрашиваю: "Кто там?"
Мне отвечают: «Это мы, хозяева. Пришли с гулянки".
Я открываю дверь и глазам своим не верю. Вместе с хозяевами у порога стоят два вооруженных украинских полицая.
Полицай кричит: «Вы арестованы! Немедленно собирайтесь!"
Я стал его уговаривать, говорю, что зачем нас арестовывать. Мы же не разбойники. А завтра утром мы сами придем к вам. Но они не жалостливы, хоть и были когда-то нашими советскими людьми. А были ли? А может быть, они тогда только притаились, ждали подходящего момента. Вот такой момент для них наступил. Теперь вот показывают все свое враждебное Советской власти нутро. Вот так предали нас новые хозяева.
Нас арестовали и повели в сельраду. Бирюков был красавцем, круглолицым, щечки у него были румяные. Эти холуи, немецкие, тупицы, думали, что если советский человек красивый здоровый, полнокровный, то обязательно должен бы быть комиссаром, политрукам. Вот они, пьяные морды, ведут нас и периодически бьют сапогами Бирюкова, и бьют-то ведь как: прямо между ног по мягким местам и кричат: «Комиссар! Политрук! Жид!» - и другими нецензурными пахабными словами, бранью. В сельраде были еще два молодых парня, арестованные в этот вечер, как мы. Ночь провели в сельраде под охраной полицаев. Наутро нас всех четверых посадили на дровни и повезли в Драбовскую районную тюрьму.
В Драбовской районной тюрьме.
В Драбовскую районную тюрьму везли нас в конце марта. Еще лежал снег на полях, на проталинах уже ковырялись черноносые грачи. Солнце давало знать о приближении весны. Вдоль пойм рек и озер расцвели вербы. Слышалось веселое щебетание птиц. Ехали мы, арестованные бездомники, по своей же Родине, временно лишившиеся и Родины и совершенно беззащитные от унижения, оскорбления и даже жизни. Каждый ехал и думал, и вспоминал свою прекрасную Родину, Русь бескрайнюю, свою мать, кто и свою любимую жену, родных детей. Да, думать было о чем. До чего же мы докатились, и что еще впереди нас ждет? Для нас сейчас пространство воли простиралось только на этих дровнях. Дальше уже без разрешения не могли шагнуть ни на шаг. Никто ни с кем не делился своими думами, ибо каждый был поглощен только прошлым. Настоящего и будущего у нас не было. Да разве можно было вспоминать вслух о своем прошлом, когда рядом с тобой сидит "человек" - полицай, страшно ненавидящий прошлое своей Родины.
В тюрьме.
Привезли нас в Драбовское полицейское управление, передали в распоряжение дежурного полицая. Дежурный полицай расписался на сопроводительном документе, отдал документ и повел нас в тюрьму. Тюрьма, не тюрьма, может просто камера предварительного заключения, все это не важно. Важно то, что это не так уж большое прямоугольной формы одноэтажное кирпичное здание вместило в себе почти сотню заключенных. И всем хватало места не только сидеть, но и лежать. Это я пишу с небольшой иронией. Дверь железная, окна высокие и зарешечены. Пол цементированный, потолок в штукатурке. Нет ни коек, ни нар, а сплошной настил из старой соломы. Тут можно жить, да поживать, только не людям в зимнее время, а только мышам и крысам. Нет ни одной голландки, значит, вообще не отапливается. Вот сюда-то и собрали со всего района во время облавы всех членов и кандидатов партии, комсомольский актив и прочий шатающийся люд из нашего брата.
Впустили нас в тюрьму, и тут же полицай закрыл дверь на замок. Мы поверхностно огляделись и увидели просто страшную картину, которую невозможно ни описать, ни словами рассказать. Опишу только вкратце. Люди уже не могли ни стоять, ни сидеть, а именно лежали, валялись на каменном полу, ожидая своей смерти. Все они были до того избиты шомполами, резиновыми шлангами и другими орудиями пыток, что на них не было ни фуфайки, рубашки были порваны от порки, из ран сочилась кровь или сукровица. Все это ведь сделали не немцы-фашисты-захватчики, а это было делом рук наших, только бывших наших, граждан Украины, в основном родившихся почти при Советской власти и воспитанные в наших школах в духе дружбы, братства и интернационализма. Куда же подевались у них так быстро совесть, товарищество и дружба между народами? Вот до чего может дойти человек, слепо выполняющий изуверскую волю фашистов оккупантов.
У них, арестованных была семья: матери, жены, дети. Эти родные частенько приносили им что-либо покушать. Не жалели ничего для своих изувеченных родных. Приносили и куриный бульон, и блины и яички. Передача здесь разрешалась, но свидания не разрешались. Однако редко кто из них мог подняться и поесть, поблагодарив за беспокойство и любовь своих родственников. Некоторые нам давали есть эти передачи. Мы просили, умоляли, чтобы они хоть сколько-нибудь поели, но силы у них уже не было. Довели их до крайности. Впереди их ожидала медленная смерть.
Так прожили мы в тюрьме 5-6 дней. Скажу правду, что почему-то в тюрьме полицаи нас (окруженцев) не били. Давали по 200 грамм сухарей в день и воду холодную. Иногда нас выводили убирать двор тюремный. Он был загорожен доска ми, а сверху натянут тремя рядами колючей проволоки. Один раз вечерком меня заставили убирать дежурную полицейскую комнату. Здесь я опять увидел полное изуверство полицаев. В дежурной полицейской комнате находилась арестованная молодая красивая девушка (может быть и женщина). Её фамилию я не мог узнать, ибо полицай не выходил из комнаты, но все же я потом узнал, что она бывшая секретарь Райкома ВЛКСМ. В тюрьме были только мужчины, а она здесь в дежурной полицейской комнате. Когда я убирал полицейскую дежурную комнату, как раз происходила смена дежурства полицаев. Вот при мне, не стыдясь, отдежуривший полицай говорит новому сменному полицаю: «Отдаю я её в полной сохранности. Используй её как следует". Он, конечно, не такими словами выразился, а своими бандитскими. Но и это, мною сказанное, вполне достаточно для представления преступления этих ганнибалов.
В Золотоношской немецкой полевой жандармерии.
И так, в Драбовской тюрьме нас лично не били, над нами полицаи не издевались. Мы "наслаждались" полицейскими тюремными порядками только глядя на других: избитых, искалеченных и изуродованных тел человеческого рода. Но есть такая русская поговорка, которая гласит: «Лучше один раз самому попробовать, чем сто раз услышать от людей". Доля правды в этом есть. Хорошо познает человек фашистские "новые порядки" тогда, когда он на своей шкуре по настоящему попробует эти «прелести". После этого у каждого может произойти отрезвление мозга, оценка прошлого и настоящего. После этого человек днем и ночью будет вспоминать свою Родину-мать, Отчизну, родных, близких. И, пожалуй, всю жизнь будешь думать, что» без Родины счастья нет".
Буквально в последних числах марта нас вывели из тюрьмы, посадили на машину и привезли в город Золотоноша Полтавской области. Город имел районное значение. Чем он, этот город, славился при Советах, я не знаю, да и теперь, я город по сути дела не видел. Нас высадили у какого-то большого дома, завели во двор, со двора - в коридор нижнего этажа трехэтажного здания.
В коридоре нас приняли, к нашему великому удивлению, не немцы и не полицаи, а совершенно молодые парни, украинцы, одетые в русские солдатские шинели, с белыми повязками на левом рукаве. Вроде даже на повязках были какие-то знаки или буквы. Я буквально ошалел. В первый раз я вижу таких еще предателей. Да, именно предателей. Впоследствии я узнал, что их называли "Солдатами Германской вспомогательной Армии, сокращенно "ГеВА", а ребята-то были молодые, в возрасте примерно 18-20 лет. Ведь не поверишь этому! И я бы не поверил, если бы их не видел своими глазами и лично не соприкасался бы с ними. Что-то я нигде, ни в одном из послевоенных публикаций не читал и не слышал об этих солдатах ГеВА. А они именно были. Они служили и несли вспомогательную службу в немецкой полевой жандармерии. Несли охрану арестованных в тюрьмах, у тюремных камер. Сопровождали на допрос к немецкому коменданту и обратно. Если захотят, если им в чем-нибудь ты не понравишься, то они могли ловко, с молодецкой удалью, бить арестованного любого, хоть и родного отца. Добавлю: эти, пожалуй, более преданнейше служили своим холуям, чем даже полицаи.
Вот эти самые солдаты ГеВА построили нас, а нас было только четверо, все остальные местные заключенные остались лежать там, в Драбовской тюрьме. Построили и начали нас обыскивать. Обыскивали они со знанием дела, пунктуально. Если на ком-нибудь увидят хорошую шинель, яловые сапоги, гимнастерку военную, то немедленно отбирали. Эти вот холуи нашли у меня при обыске в кармане небольшую записную книжку - блокнот. Как я до сих пор не уничтожил его, как не вспомнил о нем? И сам не знаю. А все дело только в том, что мягковато обошлись с нами в Драбовской тюрьме. Не пришло еще значит мое полное отрезвление.
Взял он мой блокнот, открыл листок с последней записью и прочитал. А там написано было ясно:"22 сентября - бегство". Он и спрашивает меня: "Что за бегство? Откуда бежал?" Спасибо своей голове: не подвела она меня и на сей раз. Я и отвечаю ему: "22 сентября я бежал из Красной Армии". Фактически же 22 сентября, находясь в окружении, я попал в плен и на другое же утро убежал из плена.
Ответ мой ему очень понравился. Он даже повеселел, бедняжка. Мой ответ так вскружил ему голову, что отказался дальше перелистать и прочитать другие ранние записи в блокноте. Там было кое-что, за что он мог бы зацепиться, и моя жизнь была бы в смертельной опасности. Но спасибо, этого не случилось. Затем он дает мне блокнот обратно. Я спокойно и хладнокровно сую т его в карман, делая вид, что он для меня не представляет никакой опасности. Далее солдаты ГеВА загоняют нас в камеру. Камера была довольно большая, с железной дверью, с одним, зарешеченным железными прутиками, окном, обращенным на площадь перед комендатурой.
В камере.
Камера была не пустая, до нас уже за несколько дней заняли её первые обитатели. Давайте познакомимся с ними, пока у нас есть время и главное: не болят еще спины, да не побиты и зубы. Хоть и в камере жандармерии, решил познакомиться с каждым в отдельности.
Первый. Мужчина лет 35. В военной танкистской форме. Был в окружении. Добрался до дома до города Золотоноша. При обходе квартир обнаружили его, придрались, считали, что комиссар, политрук. Раз так, то арестовали его и привели в жандармерию. Был уже на допросе, значит, успел насытиться фашистскими порядками.
Второй. Тоже мужчина того же возраста, в гражданской форме. Худощав, бледен. В разговор не хочет вступать, но все же кратко дал о себе знать. Оказывается, он жил дома с женой. Очень захотелось ему курить, а курева нет. Вот и решил он перейти через улицу к своему товарищу и насладиться табаком. Время было вечернее, комендантский час уже действовал. Так вот при переходе через улицу он был задержан патрульными полицаями. Обвиняли его в связи с партизанами, в нарушении комендантского часа. Арестовали и привели в жандармерию.
Третий. Наш третий был совсем еще жалкий мальчик лет 12. Работал он в немецком гараже. Производил уборку, носил немецким шоферам воду, горючее. В отсутствие немцев он взял (украл?!) электрическую лампочку от фары автомашины. Может быть, он и не брал, но подозрение пало на него. Вот теперь сидит здесь в камере уже несколько дней без пищи и воды.
В жандармерии, в отличие от Драбовской тюрьмы, не кормят вообще, не разрешается встречаться с родными и принимать от них передачи. В углу стоит параша, оправляйся, сколько хочешь. Но вряд ли кто будет пользоваться парашей, когда уже 3-4 дня человек не принимал пищу, не пил воду. Собственно говоря, сказать, что в жандармерии не кормят не совсем правильно. Кормят, ох как еще кормят! Даже досыта кормят! Но об этом потом.
Итак, я закончил характеристику трех новых знакомых, других двух, приехавших из Драбова, мы с Бирюковым уже знали хорошо. Это были детдомовцы, им было по 16-17 лет. Очень веселые парни. Их, как говорится, пока, именно только пока, и пушкой не пробьешь. Болтают, поют какие-то жаргонные песни. Я такие песни ни от кого не слыхал. Только от них впервые. Поэтому они у меня в голове не сохранились, да и нужно ли было забивать свою голову такой бессмыслицей:
Я в субботу на работу
не пойду. Угу!
А суббота у нас каждый день. Угу! ... и т.д.
Как закрыли полицаи железную дверь и зазвенели замки, я вытащил из кармана свой злополучный блокнот и рвал зубами на куски, жуя, бросал в парашу. Никто меня не спрашивал: что я рву, зачем рву? Бывает же такое безразличие у людей.
Постепенно я втягиваю своих новых знакомых в разговор. Молодец мальчишка. За дни пребывания в жандармерии он не плавал, не потерял еще юношеского задора, веселости. Охотно рассказывал о себе, о матери, о сестренках. А вот про отца говорит он мало. Знает, что ушел воевать с фашистами. Умный мальчик. Знает даже, с кем воюет отец. Прислал отец несколько писем, а теперь, где он, живой ли? Ничего не знает. Отец был шофером. Любовь к машине от него перенял и сын. Вспоминает он и с удовольствием рассказывает, что у него была небольшая собачка Жучка, но вот жизнь стала такая тяжелая, что собаке нечего стало давать, сами-то начали уже опухать. Да еще немцы за собаку налог заставляли платить по 10 рублей в год. А где же их взять эти деньги. Хорошо, что мальчик устроился на работу в немецкий гараж, хоть 200 грамм суррогатного хлеба дают ему, как рабочему, и то ладно. А вот собака подохла. Бегала она, бегала по помойным ямам, бедняжка, да упала на крыльце. Разве сейчас, говорил он, в помойных ямах найдешь что-либо съестного? Лежала без движения, сперва с открытыми слезящимися глазами, потом и глаза закрыла. Плакала ведь без голоса, только слезы у неё текли. Так она и подохла. Жалко ему собачки, хорошая, умная была. Но ничего, говорит он, война кончится, другого щенка возьму. Но только останется ли в городе к этому времени хоть пара собак. Глядя на него, разговорился и мужчина в танкистской форме, поддакивал и другой.
Оказывается, незадолго до их ареста оповестили всех евреев, проживающих в Золотоноше (они везде все были на особом учете и без разрешения никуда не могли выехать), чтобы они пришли в комендатуру с вещами для отправления в другие места жительства. Придумано было очень хитро. Евреи поверили, взяли с собой все хорошее из одежды, обуви, да, может, кто и припрятал в вещах кое-что драгоценное. Так собрались они с детьми, старики, старухи, всего человек 350 и стоят около комендатуры. Выходят немцы, выстраивают их, для порядку даже посчитали, сколько будет будущих мертвых душ. Повернули их направо и повели на край села к оврагу. Тал отобрали у них все вещи, даже сняли с них самих все, что можно было снять, видимо кроме нижнего белья, ведь немцы народ цивилизованный, разве они оставят женщин голыми. Может ведь и бог на них обидеться. У них ведь на пряжках ремней надпись: «Бог с нами". Вот так вместе с богом начали они расстреливать евреев из автоматов. А детей маленьких, говорят, кидали вверх, как кошек, и прямо на лету расстреливали. Такую вот страшную историю поведали нам наши новые Золотоношские знакомые.
После всего этого разговора больше у нас разговора не получилось. Каждый был в своих глубоких думах. Да, думать было о чем. Немецкая полевая жандармерия она не любит шутить. Мы начали задумываться и над тем, не повторилась бы такая картина и с нами. Разница между нами и этими евреями все же была. Была она в том, что нам уже, кроме своей жизни, терять было нечего. У нас не было ничего, кроме вшивого белья. Так мы легли на пол и проспали до утра. Оказывается, это я раньше не знал, слабосильный изнуренный человек засыпает быстро, спит хорошо. Частенько бывает и так: с вечера так вот лег спать, а глядь, на утро, он уже мертвый. Ни крика, ни шума, спал и умер. Как будто кто-то задушил его. Такое я видел впоследствии много раз.
На допрос.
Второй день пребывания в жандармерии начался для нас жарко, очень даже жарко. Дело в том, что с утра начали вызывать нас на допрос в кабинет немецкого коменданта, вернее даже не в его кабинет, а в кабинет пыток. Открывалась и закрывалась дверь нашей камеры. Уводили и приводили солдаты ГеВА наших товарищей. Первый вызвали человека в шинели танкиста, вторым - человека в гражданской форме, потом двенадцатилетнего мальчика, взявшего электролампочку от фары машины. Каждого из них приводили и, открывая дверь камеры, заталкивали вовнутрь. Люди падали на пол, лежали там долго, не промолвив ни слова.
- Вот оно угощение,- думали мы, глядя на лежащих избитых людей.
Кого увели следующего на допрос, я до сих пор не знаю, не припомню. Не помню, видимо, потому, что им, наверное, был я сам, иначе бы вспомнил. А не помню потому, что досталось от этих палачей и мне довольно крепко, и я мог потерять после этого сознание. Теперь все по порядку. Вывели меня из камеры во двор, со двора на улицу, а с улицы, помню, поднялись по ступенькам на какой-то этаж и зашли в одну комнату. Шел я в сопровождении солдата ГеВА. Комната была прямоугольной формы, большая. Осмотрелся. Впереди за столом сидел рыжий немец среднего роста в веснушках. В комнате присутствовали еще два немца, да сопровождающий солдат ГеВА. Вижу: вся глухая стена завешана орудиями и предметами пыток. Тут висели нагайки, резиновые палки, пустотелые металлические трубки, наручники и т.д., К этой же стене близко примыкал и стоял станок для зажима головы истязаемого.
Позвали меня к столу, и переводчик на ломанном русском языке задал мне вопрос: "Ты полицая бил?" Ответ мой: "Нет не бил и не было такого случая". Переводчик: «Брешешь, сукин сын!" И тут неожиданно посыпались на меня удары кулаком по лицу (а может быть и не кулаком, а чем-нибудь другим). Били методично прямо по зубам, по лицу. Глаза мои закрыты, кто меня бьет, не вижу. Били, били. Разбили челюсть, выбили коренной зуб. Вся челюсть в крови, а они, как голодные волки жаждали крови. Вот она кровь, течет изо рта, дальше, подвели меня к станку, кто-то из них сунул мою голову в тиски станка, закрепили. Сами же спустили мои штаны и начали лупить по заднице, чем попало били, били. Ох, как били! Чем только били, не знаю. Не плакал я, не рыдал. Но после каждого удара у меня издавался звук: «Ох! Ох! Ох!" А удары падали и падали. Неужели они не уставали, гады? Или же они поочередно работали? Дальше уже я потерял сознание. Может я упал? Не знаю так же о том, сам ли я шел, вели ли меня, или же волокли. Очнулся уже на полу камеры. Раскрыл глаза. Все наши здесь, все молчат. Никто ни с кем ни слова. Так пролежали до следующего дня. Хотелось пить. Хоть бы намочить пересохшие кровяные губы. Но в жандармерии её не проси, не положено. Терпи. Держись. Все это полезно в жизни, если останешься после них живым.
О втором дне допроса описывать нечего, он точь-в-точь аналогичен с первым днем допроса без преувеличения и без уменьшения даваемой порции угощения. О третьем дне допроса придется писать, ибо он частично чем-то отличается от первых двух дней допроса. Чтобы не повторяться скажу, что, как допрос, так и избиения и мои ответы были одинаковы за все три дня. Только вот был такой интересный случай. После допроса и избиения меня, как обычно, вел солдат ГеВА. У меня как-то выработалась еще с юности привычка петь без слов мотив песни "Три танкиста". Песня эта была популярная после событий у озера Хасан. Молодежь пела эту песню всегда, везде и всюду. Вот значит, после допроса ведет меня он в камеру по улице. Я после избиения сам иду, а голова не работала, глаза мутные. Не знал, где я, что со мной и т.д. Так вот на улице запел эту песню "Три танкиста". Холую фашистскому видимо не понравилась эта песня. Да я и сам бы не пел её, если не был бы в каком-то полудремотном состоянии. Именно, я шел, а сам был без сознания, без памяти. Видимо они били меня и по голове. Так вот, он сразу крикнул на меня: - А ты еще и поешь?!"- и начал бить меня прикладом, уронил, начал колотить и топтать ногами. Тут я проснулся и понял о том, какую допустил я большую ошибку. Вынудил повторное избиение. Затем привел он меня в камеру, может и притащил, вернее, приволок. Разве они будут таскать нашего брата? В крайнем случае, именно приволочет, как собаку.
В камере тишина, только тяжелые вздыхания слышатся от нас. Настроение скверное, прескверное. Думы, думы! И никакой перспективы впереди. Разбудил наше дремотное состояние звон дверных замков и скрежетания открывающихся и закрывающихся дверей. Встали. Сидим. Смотрим в окно на улицу. Видим: перед комендатурой выстроено много русских военнопленных в красноармейских формах. Стоят они по пять человек в ряду. В конце колонны много людей выстроено и в гражданской форме. А на тротуаре возле домов толпа женщин, старух. Они поглядывают, ищут: нет ли здесь среди арестованных своих родных: мужа, сына брата, или же вообще знакомых. Слышим, открывают и нашу дверь. "Выходите с вещами! - кричит солдат ГеВА.
Какие у нас могли быть вещи? Ничего у нас не было. Вывели нас и пристроили назад к тем, кто в гражданской форме, тоже по пятерке. Как жаль, что я до сих пор не знаю о судьбе этого 12-летнего веселого мальчика. Он тоже вышел из камеры, это точно. Но поставили ли его вместе с нами в ряд? может его отпустили домой? Ох, как жалко, что я не знаю о нем ничего! А сколько перетерпел он, сколько перенес, бедный, за свои 12 лет.
Теперь по команде повернули всю эту группу арестованных "направо" и пошли. Пошли по улицам города, не зная куда. Всю дорогу думали, что ведут нас к тому же оврагу, как и евреев, для совершения последнего обряда, трапезы. Смотрели на весеннее солнце, старались набрать побольше воздуха в последние часы своей жизни. Не было слез, не было на сердце и воспоминаний о своих близких. Как-то окаменел человек, был безразличным к своей жизни. Так бывает в минуты, когда ты стоишь на Земле и топчешь её напрасно, без дела и думаешь лишь о том, примет ли она, эта земля-матушка, тело твое исхудалое с грешной душой. Сколько проклинаний услышал ты, боец Красной Армии, при отступлении от матерей, жен, девушек израненных исковерканных областей Белоруссии и Украины.
Привели нас на край села. Кругом изгородь, в середине ворота, а внутри - настоящие жилые помещения. У ворот поставлен продолговатый стол, стулья. Вокруг немцы. Остановили нас. Передние ряды подошли вплотную к столу. Один из немцев взял банку белой масляной краски, кисточку и по приказу офицера на каждом из нас начал выводить на спинах, на груди, на шароварах (брюках) и на головном уборе какие-то иероглифы - немецкие буквы " Кg " это по-русски "Кг" или "Р" это по-русски буква "П". Начали сортировать. С буквой Кг загнали в одну сторону, а с буквой П в другую. На нас написали буквы Кg. Впоследствии выяснилось, что "Кg" сокращенно обогнало слово "Kriegsgefangene", т.е. по-русски "военнопленный". Буквой "П" обозначались партизаны или партийные. Таким образом, с разными буквами отделили и разместили в разных бараках. Я был зачислен к группе военнопленных
Никакой связи между этими двумя группами людей не было, да и быть не могло, т.к. те, которых зачислили к группе "партизан", подвергались беспрерывным пыткам издевательствам, у них была усиленная охрана. Даже в туалет их водили под охраной. Туалет был общий для всех, на улице. Между нами и ними было протянуто проволочное заграждение. Полагаю, что позже все они были уничтожены. Вот наши знакомые по жандармерии: человек в форме танкиста и худощавый человек в гражданской форме были причислены к группе "Р" (П), а мальчика среди них не было.
Жили мы в этом лагере не долго. Никаких, даже примитивных условий для жизни здесь не было. Спали все на полу, плотно прижавшись друг к другу. Бить здесь не били нас. Кормили каждый день просяным (не дробленным) супом. Свиньям у нас все же разламывают. Хлеба не давали совсем. Два раза просяной суп. Просо в желудке не переваривалось, так и выходило оно на этот свет целиком.
Через несколько дней из этого лагеря нас пешком большую группу пленных повели на станцию Гребенка (теперь это г.Гребенка). Шли мы по грунтовым дорогам и остановились на ночлег как раз в селе Белоусовке, это то село, где в колхозном свинарнике провели мы ночь до бегства из плена. Расположили нас во дворе бывшей школы. Уже растаял снег, на улице было тепло, кругом пели птицы. Только не было слышно ни в селе, ни в поле шума тракторов. Замерло село. Откуда ни возьмись, услыхали бабы о том, что пригнали в село партию пленных, бегут со всех сторон. Собралась огромная толпа женщин, ребятишек. Каждая хочет узнать: нет ли в толпе пленных своего, милого человека (мужа по-украински), нет ли сына родного? Немцы их близко не пускают к нам, но и не запрещают переговариваться издалека. Утром сегодня накормили нас в Золотоношах просяным супом, а теперь уже вечер. Ох, как хочется есть! Тут я подхожу ближе к женской толпе и кричу во весь свой оставшийся голос. Почему так: организм ослаб, обессилел, пропал и голос мой. Вроде бы кричу, а голоса нет:
- Передайте, пожалуйста, Марченко Гале из Митлашевки, пусть она принесет что-нибудь покушать!
- Кто ты ей, чоловик что ли? - спрашивает толпа.
- Нет, не чоловик, а просто знакомый, - кричу я.
- Ладно, передам обязательно! - кричит моя невидимая знакомая.
Тут начало темнеть, женщины постепенно разошлись по домам. Нас всех без ужина загнали в помещение школы. Мы легли рядом с Бирюковым и заснули крепким сном: одно дело устали в дороге, с другой - бессилие.
С рассветом мы встали. Вышли на улицу, кругом часовые стоят, а женская толпа уже снова успела собраться, как говорится: чем свет. Бедные женщины! Какое у Вас сердце мягкое! Какая у Вас душа прекрасная! Чужое горе Вы всегда воспринимаете, как свое! Они, женщины уже успели сварить: кто картошку, а кто и суп, где-то появляется и кусок черного хлеба. Дарят они пленный, чем-то хоть угощают. Хоть по малу достается, но спасибо за это. Что-то и часовые немцы переменились. Не запрещают они женщинам давать нам свои последние кусочки. Я все поглядываю женщин, не пришла ли Галя, почему нет её голоса. Ведь скоро нас выстроят и опять погонят по дороге на Гребенку. Вот слышим голос из толпы: "Кто из вас просил Галю из Митлашевки?"
- Это мы, мы с Бирюковым вас просили, Галя! - Она втискивается через толпу ближе к немцам и просит передать нам свою передачу в связке. Я подхожу близко, почти к ней, хватаю её передачу так жадно, как, будто её кто-то от меня хочет отобрать. Прижимаю узелок крепко к груди и ухожу вглубь: «Спасибо, Галя! Спасибо!" Бирюков тоже кричит: «Спасибо, Галя!" Развязали узелок, а там небольшая буханка хлеба и кусочек сала. Радости нашей не было конца: "Ай да Галя! Молодец! В какое время успела прибежать она так рано!"
Да, спасибо ей! После войны, в 1979 году, поехал я в гости к ним в село Митлашевку. Встретился с ней и с тетей Пашей. Я подарил им небольшие свои подарочки. Поблагодарил за все, за их помощь нам в те трудные для нас годы. Теперь уже тети Паши нет в живых, она ушла из жизни в 1987 году. А Галя Марченко, ей уже около 80 лет. Невысокая худощавая, черненькая как цыгана, женщина живет со своим мужем-примаком. Дай бог ей здоровья и долгую спокойную жизнь!
В Гребенке.
К вечеру этого дня мы пришли в Гребенку. На окраине Гребенки была немецкая лесопилка. Вокруг высокое проволочное заграждение, несколько жилых бараков и помещение для кухни. Гребенка город небольшой. Это бывшая узловая станция. По дороге на Гребенку особых происшествий не было, если не считать того, что по дороге один военнопленный устал, упал и не мог встать и двигаться дальше. Подошел часовой, покричал на него. Не встает. Попробовал прикладом бить - не встает. Разве оставят они его одного на дороге. Они не стали много думать, пристрелили его и все. Этим хотели дать урок другим пленным. Так остался он, бедняжка, на съедение зверей и хищных птиц. Даже и не закопали его в землю. Остальные все дошли до Гребенки. За два дня прошли 60 км. Это люди голодные разутые опухшие.
На следующий день нам дали немножко хлеба, по кружке чая (кипятку). Поели малость, и собирайся на работу. Даром кормить они не будут. Распределили кого-куда на работу. Работы тут много. Оказывается, здесь была перевалочная база. Меня послали на лесопилку. Других перетаскивать и грузить шпалы железнодорожные на платформы. Везде руководили работой сами немцы. Они кричали, ругались, торопили нас. Слова "дуннер веттер, швайне райне! Лусь! Лусь! Вайда, вайда, меньш!" для нас стали привычными.
Пробыли мы здесь до самой глубокой осени 1942 года. Повторяю, я работал на лесопилке, поэтому на другие работы таких закрепленных посылали редко. Описывать, как проходила работа не стоит, ибо каждый день было одно и то же. Все кричали, ругались и поторапливали. На работе был и смертельный случай. К лесопилке была подведена железнодорожная ветка. По ней подходили поезда с платформами круглого леса, а обратно увозили пиломатериалы, шпалы. Поезда подходили тихо на небольшой скорости, при желании машинист мог бы и быстро затормозить. Работа на пилораме шла, в это время подходил поезд. Один из наших пленных не успел перебежать на другую сторону и остался вдоль дощатого забора. Он стоит, перебежать уже поздно, а машинист видит, что человек стоит, его может поезд прижать и задушить. Машинист мог бы затормозить, но нет. Ни мастера не дали сигнала для остановки поезда, ни машинист не сделал этого. Так прижали и задавили человека ни за что ни про что. Кормили плохо, но с голода не умирали. Давали 300 грамм хлеба, да два раза баланду. Баланда здесь была лучше, чем в Золотоношах.
Интересно здесь было то, что немцы руководили работой, а охрану лагеря несли полицаи. Все полицаи состояли из бывших военнопленных этого же лагеря. А теперь они же с винтовками в руках охраняли нас, своих товарищей узников, чтобы они не убежали. Парадокс, но это было. Мордобойством пока они здесь не занимались, а несли только охрану лагеря. Избиением и мордобойством здесь занимался в основном один немец, унтер-офицер. Он наводил здесь странные новые порядки. Поэтому этот лагерь занимает особое место по своим злодеяниям. Были обыденные каждодневные издевательства, но были случаи особой зверской жестокости!
Этот унтер-офицер был страшной фиброй. Фамилию, имя его не помню. При получении пищи, как закон, он всегда стоял около кухни или около стола с кусками хлеба. Только всегда стоял он примерно с метровой дубиной в руках. Мы подходили к кухне с котелками в руках и в колонну по одному. Голодному человеку всегда кажется, что ему достался кусок поменьше, чем другим, или баланда пожиже. Вот он волей или неволей смотрел (оглядывался) на свой паек. Этого делать было нельзя. Кто хоть малость оглянется на свой кусок, тот обязательно получал удар дубиной. Надо было без оглядки, быстрее выходить из кухни. Это явление было обычное, к этому мы уже начали постепенно привыкать.
Но был случай страшный, не обычный. Дело было так. Стоял сентябрь месяц 1942 года. В колхозах и совхозах началась уборка сахарной свеклы. Из лагеря военнопленных (Гребенка) отправили в какой-то колхоз две команды военнопленных на уборку свеклы (буряк – по-украински). Охраняли их на работе лагерные полицаи. Каждая команда работала отдельно. Человек, руководивший уборкой свеклы в этом колхозе агроном ли, бригадир ли жаловался охране, ругался, что эта команда работала плохо, не старалась. Что же он хотел еще этот ставленник немецкой власти от истощенных и изнуренных военнопленных? Чтобы работали бегом и без отдыха? Думал ли он, к чему может привести его жалоба на этих бесправных людей? Значит и он теперь ненавидел своих солдат Красной Армии, ныне находившихся в плену. Он хотел выслуживаться перед своими новыми хозяевами. Вечером по прибытии в лагерь охрана доложила унтер-офицеру о том, что одна команда работала плохо, что мастер остался работой недоволен. А унтер-офицеру это уже было достаточно. Для него повод есть для издевательства.
Он, этот унтер-офицер, выстроил всех пленных лагеря в круг. Выстроил и немецкую охрану, всех полицаев. Уложил он на землю животами вниз всю команду, работавшую на свекле в составе примерно 25-30 человек. Сам сел в середине круга на стул. В руках была дубина длиной около метра. Отобрал из лежащих четыре человека и начал бить своей дубиной каждого в отдельности. Бил по-страшному, долго. Изуродовал людей окончательно. Устал. Потом расстегнул китель, закурил сигарету. Сам пыхтит, с него течет пот. Вот как крепко работал, зверь. После отдыха отделил другую четверку и начал действовать так же. Так продолжалось до тех пор, пока он не расправился со всей командой в составе 25-30 человек.
Потом он приказал своим солдатам поднять всех и повести их на работу таскать железнодорожные шпалы. Многие уже не могли подняться, были изуродованы, их унесли на носилках и бросили в подвал. Других заставили таскать шпалы вдвоем одну шпалу, обычно их таскали по четыре человека. Шпалы были сырые, тяжелые. Немецкие солдаты стояли с двух сторон и чуть что тыкали их штыками, били прикладами. После этого и этих всех увели на ночь в подвал. Ужином не кормили, это правда, здесь нет преувеличения. Вот все такие люди, умершие от голода, убитые, умерщвленные и сожженные в крематориях, числятся теперь по графе без вести пропавшие.
Примерно в октябре месяце 1942 года нас на поезде в телячьих вагонах, затисканных туда так, что не только лежать, но и сидеть не было возможности, повезли куда-то. Привезли нас в г.Лубны Полтавской области. Там сформировали целый эшелон с военнопленными, туда же прицепили и наши вагоны. Кормить нас не кормили, дали по монашке (французский котелок) сырого картофеля и повезли на Запад. Ехали мы через Киев. За Киевом наш эшелон остановили на станции Дарница, выводили по-вагонно и давали баланду. Хлеба давали или нет, не помню. После этого ехали мы без воды и пищи до самого города Луцка. Не хотели немцы брать ответственность на себя за то, что по дороге нас не кормили, а оправдывались тем, что по дороге с эшелона пленные совершили побег. Вот в знак наказания, якобы, и не кормили. Что-то мне это не совсем верится, но могло и быть, люди ведь разные.
Пребывание в г.Луцке.
Военнопленный никогда не живет, а существует только как живое существо. Живет вошь. Потому что он свободен на теле твоем, ходит и сосет вдоволь твою последнюю кровь. А военнопленный без разрешения шаг не может шагнуть, никогда, хоть вот этой несчастной баландой досыта наесться не может. Он не может говорить, мыслишь, петь плясать и радоваться природе: солнцу, воздуху воде. Вот я, например, с марта 1942 года и холодной водой не ополаскивал свое тело, не мыл свои руки и лицо. Я уже с начала марта 1942 года не менял свое нижнее белье. Оно уже попрело, цветом-то не черное, а какое-то желтое как тело мертвеца. У меня вся грудь была изъедена вшами. За этот же срок я никогда не попробовал хоть какую-то постель. Всегда на полу спал, какой бы он ни был: земляной ли, деревянный, а иногда бывает и цементный. Вот она так называемая жизнь.
В Луцке нас разместили как будто представителей иностранного посольства прямо в бывшем Луцком монастыре. Кругом кирпичная стена высотой не ниже Кремлевской стены. Хилые корпуса такие, что смотришь и не насмотришься. Комнаты высокие, полы покрашены, голландки кафельные, окна большие светлые. А рядом прямо рай. К глухой монастырской стене примыкает монастырская церковь. Она высокая красивая, купола позолочены. А какую прекрасную музыку вызванивают колокола, когда звонарь оповещает о празднике, о церковном богослужении.
Да, все же тут не то, что в Белоусовском колхозном свинарнике, или же не так, как в Драбовской районной тюрьме. Однако ничего для тебя тут нет. Из той монастырской большой комнаты, куда тебя затискали, ты и шагом никуда не шагнешь. Валяешься также на полу. Получаешь 240 грамм суррогатного хлеба с опилками и два раза баланды. Церковный звон это не для тебя, ибо ты из комнаты почти не выходишь. В церковь на моленье даже и верующих не берут, там молятся только полусвободные украинцы - паны, как они начали называть теперь себя, вместо слова "товарищ".
В Луцке я и многие другие не работали. Правда, брали на работу в город каждый день по нескольку человек во главе с немецкими солдатами, но я ни разу туда не попал, поэтому не знаю о том, чем они там занимались. Тем не менее, среди пленных попасть туда желающих было много. Это объяснялось разными причинами. Во-первых, от добрых украинок им частенько перепадало что-либо съестного, курящие по дороге или на работе могли собирать себе недокурков, валяющихся по дороге и т.д.
Но был и такой трагический случай с этими работающими в городе пленными. С работы убежали шесть военнопленных. Как упустил их немецкий часовой? Это мне не известно. Под вечер собирает он их для отправления в лагерь, а шестерых нет. Тут он, часовой, сразу связался по телефону с комендантом лагеря. Из лагеря выехала на поимки группа человек 10 немецких солдат. Были оповещены местные власти: старосты полицаи, бендеровцы. Украина большая, но скрываться было трудно. Поймали их, бедняжек, утром на другой день и привезли в лагерь. Расправа с ними была короткая. Построили во дворе монастыря всех военнопленных, солдат охраны лагеря с винтовками, русских лагерных полицаев. А этих пленных, осмелившихся бежать с работы, всех шестерых поставили рядом к монастырской стене и по команде коменданта: «Фойер!" (огонь!) залпом выстрелили немецкие солдаты по этим безвинным пленным из двадцати винтовок. Вот чем поразил меня этот расстрел: 1.Ни один из них не просил прощения у коменданта; 2.Падали они не все сразу и медленно; 3.Часто в таких случаях, умирая, люди кричат: «Да здравствует Родина! Смерть фашистам!" Но эти упали медленно, никто из них не проронил ни слова. Бывали и другие типичные случаи расстрелов.
Если из лагеря кто-то убежал, то выстраивали всех военнопленных в одну шеренгу и по расчету: первый-десятый, расстреливали каждого десятого. Их выводили из строя и тут же расстреливали.
В Луцке много было русских полицаев из самих же военнопленных во главе с русским комендантом и переводчиком. Они следили за порядками в лагере, за малейшее нарушение лагерного распорядка подвергали пленных жесточайшему наказанию. Били они нагайкой, так называемой "бычий хвост", били алюминиевыми трубками, резиновыми дубинками, кусками проволоки, шомполами и т.д. Выдерживать такие избиения было часто невозможно. Избивали до полусмерти.
Со мной тоже был такой случай. Ту картошку, которую дали в Лубнах, я в сыром виде никак не мог есть. Многие ели, а я нет. Так вот во дворе монастыря собрал несколько лучинок, палочек, картона, бумаги и решил сварить эту картошку. В комнате разжег костер (огонь) в кафельной голландке, поставил в монашке картошку. Времени прошло мало, но все же вода уже начала пениться. Я сижу и жду счастливого момента, когда наемся картошки досыта. И вдруг, откуда ни возьмись, заходит русский комендант. Он был высокий стройный, на лицо тоже был красивый. О сытости и говорить нечего, они все были сытые мордастые, потому что жили за счет остальных военнопленных. Носил он по себе длинную русскую шинель, русскую армейскую фуражку. Так вот, заходит и кричит: «Кто разжег огонь?" Все молчат и я молчу. Он еще раз кричит: "Кто разжег огонь? Еще раз спрашиваю!" Признался, что разжег я, хотел сварить картошку, которую нам дали в Лубнах. Он снова кричит: «Кто тебе разрешил разжигать огонь?" Я говорю: «Никто не разрешал". Тогда он берет меня за руку и ведет в полицейскую дежурную комнату. Там сидели еще несколько полицаев. Комендант мне говорит: «За нарушение правил внутреннего распорядка приговариваю бить нагайкой двадцать пять раз!" Выскакивает палач-полицай (и такая должность у них была), снимает со стены нагайку "бычий хвост" и идет ко мне. Я знал, что двадцать пять ударов я не выдержу, умру, ибо и более здоровые люди не выдерживали, пускали под себя, или умирали. При таком наказании человека клали животом на скамейку, спускали штаны и били. Били изо всей силы. Слабо бить нельзя было, комендант и другие полицаи следили за этим. Да и сам палач был подобран и по силе и по духу настоящий тиран-палач. Не иначе, как он был тюремщиком, освобожденным из тюрьмы немцами. Да, все они полицаи принадлежали к категории бывших уголовников.
Так вот я посмотрел на нагайку "бычий хвост" и заплакал во весь свой имеющийся голос. Плакал и думал: «Как досадно, что придется мне умирать от руки своих же русских людей". Комендант строго посмотрел на меня своими голубыми глазами сверху вниз и говорит: «Ладно, отменяю свой приговор!" Так и так ты умрешь через 2-3 дня". Пнул меня сапогом по заднице и выбросил в коридор. Я встал, оглянулся и почти побежал в свою комнату. Хорошо, что палач не успел опустить мои штаны, тогда бы я бежал даже в таком виде, путаясь в своих попревших штанах. Скорее бы подальше и побыстрее от этого проклятого кабинета палача.
Да, видать хороший я был гусь в дни пребывания в Луцке, раз комендант пророчил мне еще 2-3 дня жизни. Но, видимо, было положено мне еще существовать и наслаждаться "новыми порядками" Гитлера. К тому же, видимо, еще не кончились дни, данные мне моей матерью, Марфой Николаевной, при рождении.
Отъезд из Луцка.
Видимо немцы серьезно были встревожены наступлениями и контрударами Красной Армии. Недаром же они так спешно начали вывозить из Украины русских военнопленных в Польшу, а оттуда вглубь самой Германии.
Итак, нас эшелоном из Луцка отправляют на Запад. Как и всегда, везде ни один пленный, оглядываясь назад, не кричит: «до свидания, Луцк!" Все наши места пребывания обагрены кровью наших товарищей. Поэтому, не думая о том, что ждет нас впереди, мы оглядываемся на Луцкий монастырь с презрением и проклятием.
На польской земле.
Едем по Польше. Земля здесь гористая, холмистая бурого цвета с камнями. Привезли нас в г.Кельц, этого же воеводства. Со станции вели нас через город и привели на одну из окраин Кельца, в расположение какой-то бывшей польской кавалерийской части. Стояли несколько казарм, да продолговатые конюшни лошадей. Время в пути было, можно было оглядеться вокруг на древнейшую польскую землю. Почему-то мне, привыкшему с детства к российскому пейзажу природы, показалось здесь постыло и уныло. Горы и холмы тоже были голыми. В отличие от Украины, наше прибытие здесь и движение по улице не привлекло никакого особого внимания на жителей города. Может они были сильно напуганы? Или же они уже так привыкли к движению колонн военнопленных, что даже из окон редко кто выглядывал. Да, такие польские города, как Кельц, Ченстохов и другие много видели за эти годы колонн из польских и советских пленных. Эти же жители Кельца видели не только живых, движущихся пленных, они видели и десятки тысяч мертвых тел своих и советских пленных, лежащих в огромных траншеях на пригорке примерно в двух километрах от этих кавалерийских казарм. Лежали они штабелями в траншеях длиной 100 метров и шириной примерно шесть метров. Только при мне одна траншея была заполнена свежими трупами, а другая только что закладывалась. Возили туда каждый день и так называемая "капут команда" не успевала их вывозить.
Разместили меня вместе со многими другими пленными в одну из конюшен. Она уже давно до нас за несколько лет была приспособлена для приема пленных. Здесь во всю длину с обеих сторон были приделаны двухъярусные спальные деревянные нары, посередине проход шириной 3 метра. Видимо эти нары испытали на себе не одну тысячу живых и мертвых тел. По ним, как на старте, прыгали черные блохи и пешком ходили исхудалые вши, ища и ожидая прибытия новых жертв. Ни на какую работу здесь не водили, кормили так плохо, что не могу и сейчас дать точного описания их кормежки. Как и везде, охрану лагеря несли немцы, а внутри лагерные порядки аккуратно соблюдали русские полицаи. Если быть искренним, то скажу, что здесь не били. По крайней мере, я не видел этого. Здесь не было и крематория. Но здесь у них был свой, более изощренный и более зверский метод уничтожения военнопленных - метод голода, постепенного самовымирания. Люди опухали: лицо становилось водянистое, ноги толстели, живот раздувался, многие поносили. Да, метод этот был более конспиративный. Поди, придерись к ним, что убивают все славянское население, уничтожают их. Ответ у них готовый и ясный: "Мы их не бьем, не издеваемся, не расстреливаем, не сжигаем в камерах-душегубках крематория и т.д." Они размахивают руками и оправдываются, что, дескать, пленные привезли из России много вшей, и вот возник тиф, из-за чего и гибнут тысячи и тысячи людей. Так ли это? Да, тиф орудовал вовсю. Некоторые конюшни с пленными находились в изоляции, там были тифозные. Но можно ли было ликвидировать, не дать распространиться этому тифу? В лагере была баня, душевая,
Автор
Тема: мл.политрук Наумов Степан Кузьмич - политрук саперной роты 240 сп 117 сд (Прочитано 3144 раз)