...В городской сад, где мы договорились встретиться, пришли четверо: Саша Дончак, Толя Токарев, Дмитрий Вивтюк и я. Ждать друг друга условились час. Проходит полтора Значит, остальным не удалось вырваться. Надо уходить их города. Вот-вот начнется
вечерняя проверка...
Чтобы не вызывать подозрений, девушки из гражданского лагеря решили сопровождать нас на трамвае, который шел за город. Благодаря им же у нас появилась штатская одежда, карточки на хлеб. Простились мы с нашими подругами по неволе и отправились в рискованный путь.
Шли ночью. Но когда напоролись на военный объект и только чудом остались живи, Дмитрий Вивтюк принял решение идти днем, в открытую. Добыли мотыги, лопаты и вполне сошли за сезонных рабочих. Так мы пешком прошли километров 200 и добрались до Ульма. А дальше — товарняком до станции Ляйм под Мюнхеном. Около недели мы совершенно спокойно расхаживали по Мюнхену в поисках случайных заработков — нужны были марки на одежду и дорогу. И вот в столовой, где мы перекусывали, подходит к нам парень и говорит: «Неподалеку от Мюнхена разбежался лагерь. В городе уже неделю идет облава. Хватают всех. Не попадитесь, славяне!».
Забрались мы в товарный поезд, идущий на восток, и решили: будь что будет. Токареву и Дончаку повезло: они уехали незамеченными. (Мы по двое сели в разные вагоны). А меня с Вивтюком на Южном вокзале сняла железнодорожная охрана.
Было это так. Мы с Дмитрием сели в пустой вагон. Вагон без крыши, и, когда мы ехали мимо диспетчера вокзала, сверху нас, видимо и заметили и сообщили на Южный вокзал. В полиции мы объяснили, что в Ляйме потеряли свою группу, прибывшую из Чернигова (а такой эшелон действительно прибыл в Ляйм). Полиция пригрозила вытряхнуть из нас душу, если мы еще раз потеряемся. Посадили в поезд, и мы опять оказались в Ляйме. Там мы снова забрались в товарный состав, но судьба сыграла с нами злую шутку. Эшелон описал круг и вместо восточного направления двинулся за запад, вглубь Германии.
...Когда мы вышли в Аугсбурге и узнали, что почти вернулись туда, откуда бежали, — это было страшное потрясение. Сели мы на рельсы, Дмитрий и говорит: «Все, Колька, хана! Отсюда нам не выбраться. Надо пока здесь осесть и переждать»...
В Аугсбурге было много лагерей русских, насильно вывезенных на работу в Германию. Идут русские парни. Мы к ним — переговорили и решили действовать в открытую Пошли на биржу труда: отстали, мол, от поезда, есть нечего, помогите устроиться на работу. На нас наорали: как это мы, болваны, смеем болтаться без дела, когда вокруг столько работы. Определили меня на небольшую фабрику в кочегарку. Дмитрия — на другую.
Вивтюк создает подпольную организацию, в которую вошло почти 300 человек. Занимались пропагандистской работой, печатали на машинке листовки и распространяли их наладили связь с лагерем военнопленных. Готовили побег. Но не на восток, а на юг, в Альпы, где в районе Граца и Клагенфурта против фашистов сражались интернациональные бригады.
А молодость брала свое. Познакомился я с девушкой, вывезенной из Краснодара Ходить в женские бараки запрещалось, но кто на это обращал внимание. Договорились мы как-то пойти на танцы. Я приоделся, в белой рубашке. Захожу за ней, а следом переводчик, поляк Вишневский. Да не один, а с полицейским. Оказывается, он положил на девушку глаз и решил раз и навсегда отвадить меня. Ни слова не говоря, ударил. В ответ я так ему врезая (у меня был юношеский разряд по боксу), что полицейский с трудом поставил переводчика на ноги.
Меня скрутили — ив комендатуру. Избивали кусками шланга, рассекли голову, разбили глаз, изувечили лицо. Вся рубашка в крови. Спас меня немец — комендант. Когда узнал, за что бьют, наорал на всех, а меня выгнал. Ребята-подпольщики видели, как меня вели. Неделю никто из них не появлялся в кочегарке, где я отлеживался как волк-одиночка. Потом пришли Дмитрий Вивтюк и дядя Саша, бывший председатель колхоза с Украины. Во взглядах сочувствие, а слова жестокие: «Любовь и подпольная работа не совместимы. Любить будешь потом, когда вырвемся отсюда. Переводчик связан с гестапо. Он будет мстить. Может навести гестапо на нас. Надо тебе уходить в Альпы. Пока еще не поздно»...
Знать бы мне тогда, что я увижусь с моим другом Дмитрием Вивтюком в последний
раз, но — увы! — такого человеку не дано...
Гестапо, камера № 5
Бежал я с Иваном. Фамилию его, к сожалению, не помню. Офицер, штангист, очень крепкий человек. В лагере к нему пристал охранник, он не выдержал и ударил его. Спасти Ивана мог только побег.
Оба в железнодорожной форме, но документов никаких. Договорились с Иваном так: мы железнодорожные рабочие аварийной бригады, живущей на колесах. Отстали от поезда. А документы остались в вагоне, где жили.
До Линца добрались благополучно, на ходу подсаживались в поезд, идущий на юг. Ваня прыгает удачно, а я срываюсь с обледеневшей подножки. К счастью, не под колеса.
Вышел на перрон. Тоска смертная, хоть волком вой. Ни одной родной души рядом. Все вокруг чужое, враждебное. Что делать? Куда идти?
Так проходит час, а может, больше. Вдруг... глазам боюсь поверить — Иван! Вернулся, не бросил меня одного.
В тупиках стояли пустые вагоны. В одном из них мы переночевали.
Утром вышли на перрон. Туман. Промозглость. Холод лютый. Вокруг никого. Ругаемся мы с Иваном на чем свет стоит, клянем эту проклятую Германию и жизнь нашу незадачливую, откуда ни возьмись—гестаповский патруль. Повели. А у нас—пистолеты, карта. Слева и справа гестаповцы, сзади — овчарка. Зашли в туннель, а навстречу поезд. Шум, грохот, темно. Тут мы благополучно и избавились от опасных улик.
Привели нас в полицейский отдел. Там допросили и передали в гестапо.
Так мы с Иваном оказались в гестаповской тюрьме в Линце. Нас тщательно обыскали и все, что было, забрали. Но самое удивительное, что потом мне все вернут, и ножичек перочинный, и марки. Но это — потом, а пока нас ждала камера № 5...
В камере—человек двадцать. Новички спали под нарами. Человек пять шпаны подмяли всех под себя. Окружили нас: «А, железнодорожники! А ботиночки-то какие славные)», И начинают щупать, как свои собственные, разденут и разуют, гады. Да не тут-то было. Ваня люто вызверился, а потом медленно, с расстановкой говорит: Вот сейчас, мерзавцы, я вырву доску из нар — и ваши мозги будут на стенке. С этой минуты — я хозяин камеры!)!.
Мертвая тишина. Но с того времени последнее слово было за нами.
На допросах мы отвечали односложно, твердо придерживаясь нашей легенды. Вскоре меня разлучили с Иваном. Как в дальнейшем сложилась судьба моего верного товарища, мне не известно.
Через несколько месяцев за моей спиной захлопнулись ворота тюрьмы. Может, мне действительно поверили, а может быть, моя молодость и полное отсутствие улик были тону причиной, но факт остается фактом—я на свободе. Весна. Жизнь. Солнце слепит глаза. Меня слегка покачивает. Сопровождающий впереди. Я плетусь за ним. А сердце готово выпрыгнуть из груди — свобода! Пусть и в неволе, пусть на чужбине, но — не в тюрьме!
Смерть у виска
Сопровождающий подвел меня к огромному автомобилю-дизелю с прицепом. Вышел хозяин, грубо толкнул меня, садись, мол, в кабину.
Только отъехали—протягивает руку. «Шайзехауз»,—кивок в сторону гестапо. И дает мне батон. Свежий, одурманивающе пахнущий батон, вкус которого давно уже забыт.
Так я попал грузчиком на мельницу возле города Вельс.
Владели мельницей по наследству два брата. Франц—демократ; второй—нацист. Они не разговаривали друг с другом...
Мы развозили муку по пекарням. В одной пекарне сунут батон, в другой — свежий хлеб. Где прихватишь сахарку, где—патоки. А у местных на муку можно выменять все. Одним словом, еды было вдоволь. И я быстро восстановил силы.