О Г. Е. Матющенко писали еще 03.06.2010 Ирина Несенюк, газета «Новая» .
У фортепьяно есть три врага — моль, шашель и... настройщик. Я в своей профессии уже 60 лет и уйду из театра раньше, чем кто-то почувствует, что я уже не могу выполнять свою работу на двести процентов».
Если бы мне в юности сказали, что я, сын киевского дворника, без музыкального образования, почти полвека проработаю настройщиком в Национальной опере Украины, имея на своем попечении 32 фортепьяно, просто не поверил бы предсказателю.
Это сейчас в свои 83 года понимаю, что всю жизнь мною руководила какая-то высшая сила, заставившая поменять ремонт «студебеккеров» на настройку «беккеров». Впервые «живой» рояль увидел в семнадцать лет, и не в концертном зале, а в роскошном венгерском доме во время войны. Мы освободили Будапешт, город был пустым, жители убежали от «рогатых коммунистов». Он, рояль, стоял в гостиной — желтый, красивый, беззащитный. Наверное, за то, что я, зеленый пацан, не воспрепятствовал тому, что старшие сослуживцы выбили стену и выбросили инструмент на улицу, Господь приказал мне всю жизнь ремонтировать и настраивать фортепьяно.
Еще до мобилизации в оккупированном Киеве крестный устроил меня на работу в гараж. Это помогло выжить: мы получали обед, 2 килограмма хлеба в месяц и, самое главное, — аусвайс, защищающий от облав. За три года оккупации видел лишь нескольких немцев, они были какие-то замурзанные, совсем не похожие на Штирлица. Зверствовали, в основном, наши родненькие полицаи. После войны продолжил службу, в Баку возил пушку на «студебеккере», оттуда и демобилизовался. Казалось бы, иди в шоферы и не мучайся.
Но тут судьба повернула меня: в доме по Короленко, 18, где дворничал мой отец, жил директор музыкальной мастерской «Укрмузремпрокат». Он сказал, что если у меня есть слух, могу приходить, мол, посмотрим. Я пришел и проработал там 10 лет. Получил все возможные разряды, а уж школу, точнее, академию, прошел такую, каких сейчас просто нет. Мне сразу сказали, что из меня получится отличный мастер, главное — не спиться. На нашем попечении было 560 инструментов, сдаваемых в прокат, а еще из Германии пришло четыре эшелона старых фортепьяно, да и все музшколы обслуживали. Всю жизнь буду благодарен моему учителю Григорию Клебаку. На весь Киев тогда было всего 5—6 настоящих настройщиков, среди них и замечательный мастер, у которого все на «п» — Петр Павлович Перевертун, Петропавловский переулок, пять. Мастерскую закрыли 48 лет назад, теперь рояли ремонтируют вместе с унитазами и холодильниками в «Рембыттехнике».
В Национальную оперу меня пригласили 49 лет назад с месячным испытательным сроком. Директором тогда был зять Хрущева Виктор Гонтарь. Я настроил все фортепьяно, и концертмейстеры единогласно проголосовали за меня. Это огромное счастье — работать в главном театре страны. До сих пор не знаю, есть ли у меня выходные, потому что все равно прихожу сюда каждый день — за неделю должен настроить все 32 инструмента. Я должен опередить замечание пианиста, услышать дефект раньше него — требования к звучанию здесь высочайшие, это не заводской клуб и даже не музшкола. Для работы мне нужна тишина, как монаху в его келье. Перед немецким «Зейлером» мог сидеть и преклоняться, как перед иконой — до того идеально он сделан. Может, потому, что люблю работать один. С облегчением узнал, что мне не нужно больше настраивать орган — для этого необходимы два человека.
Самый старый в театре рояль — «Бернштейн» 1911 года — стоит в балетном зале. Пошарпанный, видавший виды, он прекрасно работает. Недавно уговорил Льва Венедиктова, главного хормейстера Национальной оперы, не менять старенький, в трещинах, немецкий «Блютнер». Говорю, он ваш ровесник, с 1924 года, и работает прекрасно, как и вы. Решено было сделать ремонт и оставить. В принципе, возраст фортепьяно для качества его работы не особенно важен. Если на нем закончили консерваторию два человека, от него ничего не останется, а если дали Вовочке «поиграть с ним» пару лет, он будет как новый.
К сожалению, любой новый инструмент — большая роскошь для театра. Последний раз, восемь лет назад, купили чешский рояль «Петров» за 74 тыс гривен, на второй уже не хватило денег — вскоре он подорожал почти на 30 тыс.
Наша гордость — концертный «Стейнвей», особый, очень дорогой. Насколько мне известно, еще Анатолий Мокренко, руководя Оперой, попросил Киевраду купить его. Там пообещали, но затем цена — 110 тыс долларов — явно испугала Александра Омельченко. Он не предполагал, что рояль может стоить дороже «жигулей». Но слово Александр Александрович сдержал, и сегодня на инструменте красуется золотая подарочная табличка.
Конечно же, среди инструментов у меня есть любимые и нелюбимые, но внимание ко всем одинаково пристальное. После войны в Киев пришли гэдээровские фортепьяно низкого качества — «Рениш», «Циммерман», «Гербштадт», много чешского ширпотреба. Черниговские инструменты сделаны крепко, но топорно, не лучше и московские.
Как-то настраивал пианино в одной канадской семье, приехавшей в Киев из Москвы. Красивый московский инструмент «Лирика»… Начал с ним работать — не держит строй, ключ возвращается обратно, сила струны сильнее сопротивления колышков. Говорю человеку: «Я могу настроить, но не успею дойти до троллейбуса, как все расстроится — пианино сделано из сырого материала. Раньше дерево сушили 3—5 лет, сейчас — две недели под током высокой частоты. Не всегда получается». Канадец расстроился не меньше пианино, ведь при его покупке в Москве он приглашал профессора консерватории. А зря, надо было позвать порядочного настройщика. «Что это за страна — за что ни возьмись, везде обманут!» — возмущался иностранец. Я-то как раз сказал правду и посоветовал, как вылечить инструмент.
В последнее время стал стесняться своего возраста, хотя он мне совершенно не мешает, и меня десятки лет приглашают в одни и те же дома. К новым заказчикам отношусь с некоторой опаской. Однажды попросил хозяина направить лампу внутрь инструмента, чтобы подкрутить винтики, которых обычно никто не трогает, а некоторые даже не подозревают об их существовании. «Вы что, плохо видите?» — спросил он надменно. Я в тон ему отвечаю, мол, и вижу плохо, и не слышу ничего, и настраиваю, как попало. Работу свою я, конечно, сделал хорошо, но больше в тот дом не ходил.
Порой, кроме гонорара, получаешь подарки, трогающие до слез. Недавно одна семья подарила лик святого Георгия, выполненный на камне, с молитвой на обратной стороне.
За долгие годы работы научился слышать человеческие души не хуже, чем фортепьяно — наверное, это какой-то внутренний слух. Любому могу сделать точную «кардиограмму». Очень чисто звучали души Анатолия Соловьяненко, Евгении Мирошниченко. Толику я нашел кабинетный «Бернштейн», отремонтировал его, отполировал и сказал, что это ему на всю жизнь. Так и получилось, что инструмент пережил его. В последний раз я ждал его у него дома после настройки пианино. Он вернулся из театра расстроенный, возбужденный, возможно, тогда он перенес один из семи своих микроинфарктов. Он выплеснул все накипевшее мне, думаю, ему стало легче. О чем говорил, не скажу — не моя это тайна.
Евгения Семеновна совсем не была похожа на капризную примадонну — простая, трудолюбивая, фантастически талантливая, доверчивая. Я уговорил ее избавиться от старого и дряхлого петербургского «Беккера», который ей кто-то подсунул.
Никогда не научусь воровать и обманывать, мне этого не дано. Станет хуже — буду жить скромнее, но ни красть, ни на баррикады не пойду. И это несмотря на то, что я родился 5 мая, в один день с Марксом и Наполеоном (смеется. — Авт.) Думаете, я дома живу? Я здесь, в театре живу. После смерти жены семь лет езжу на кладбище каждое воскресенье с пучком калины и живыми цветами, разговариваю с ней. Вера была полировщицей в музыкальной мастерской, моя одногодка. Она приехала из Волгограда на крыше поезда, спасаясь от голода. Мы прожили 52 года в любви и верности. Не представляю, как можно изменять, мне кажется, у меня бы глаза лопнули, соверши я такое. Жена — святое, данное Господом раз и навсегда. Не понимаю, как можно менять одно любимое имя на другое — оно же такое родное. Даже если бы овдовел в сорок лет, никогда бы больше не женился. И профессию, и жену, и счастье я получил в музыкальной мастерской.
У меня было два ученика, но один умер, другой уехал в Америку. Да и времени на преподавание нет ни минуты. А таких школ, как была у меня, к сожалению, уже нет. Порой приходят поучиться, но разговор
начинают с того, сколько они заработают, не понимая, что мастерство придет не раньше, чем через десять лет. Если повезет.
Единственный заслуженный
Георгий Матющенко — первый и единственный в стране настройщик — заслуженный работник культуры.
Этой профессии нет в соответствующем реестре, но для него сделали исключение. Больше всего на свете он боится показаться нескромным и с трудом переживает повышенное внимание к себе. Когда на его 80-летие весь хор театра в присутствии руководства начал петь ему «Многая лета», он не дослушал — заплакал и потерял сознание.
Георгий Емельянович пришел в театр в возрасте 33 лет, следующие 33 года работал, не имея собственного помещения для ремонта деталей фортепьяно — делал все на подоконнике, получал зарплату уборщицы и не жаловался. Затем в один день рассчитался и уехал на Полтавщину. Через два месяца его уговорили вернуться, повысили зарплату и главное — дали крошечную подсобку. Струномоталка, верстат и прочее оборудование разворачиваются в три минуты. Он все делает сам, даже детали покупает за свои деньги — ни от кого не хочет зависеть.
В середине 1960-х Шарль Азнавур подарил ему свое фото с автографом и шариковую ручку. Он до сих пор с болью вспоминает, что ему не дали прикоснуться к скрипке Страдивари, привезенной из Генуи. Богдан Которович, игравший на ней, разрешил, а вот охрана, сопровождавшая ее, не позволила. Зато он видел скрипку вблизи и заметил, что гриф у нее длиннее, чем у других.
