Последний рапорт Ротмистра МАДЖИ.
20 Пограничной Хотинской бригады
Ротмистр МАДЖИ.
№50
Марта 21 дня 1916 год.
Секретно.
Главнокомандующему Армиями Юго-западного фронта.
РАПОРТ.
Я был деятельным военным разведчиком, опытным организатором дела и весьма полезным работником в этой сфере, как меня аттестовала 9-я Армия.
Моя деятельность не могла ускользнуть от всевидящего глаза немецкого шпионажа, успешно работающего у нас под безсознательным покровительством наших неопытных разведчиков по контр-шпионажу. Эти неопытные разведчики не могут разобраться в ловко подсовываемых хитросплетениях немецких агентов, кои задались целью меня уничтожить, о чем я докладывал в штаб Армии, задолго до моего устранения. Эти неопытные разведчики, сами заблуждаясь, вводят в заблуждение начальство, коему темная сфера неизвестна и принимается доклад в том виде, в каком он представлен. Зная очень хорошо эту темную сферу и неудовлетворительную работу наших неопытных разведчиков по контр-шпионажу, а также принимая во внимание тот громадный вред, который зачастую наносится нашему военному делу подобной ошибочной работой и недостаточно внимательным отношением к столь важному делу, осмеливаюсь просить учреждения суда компетентных людей в этой сфере для пересмотра моего дела. Полагаю, что за 9 месяцев изследования моего дела собрано достаточно материала, который раскроет много интересного и полезного и послужит источником для более правильного обновления и лучшей постановки у нас этого темного, но весьма важного дела. Это дело влияет на успех войны, а потому важна его правильная постановка теперь, после же войны будет лишь поздним сожалением. Немецкие шпионы зорко следят за нашей работой в этой сфере и, пока им от нея нет особых угроз, они спокойны, но стоит выдвинуться кому нибуть в этой сфере, выделиться и они всякими способами выхватят его, устранят. Кто не знает этой сферы, для того и не известна та безпощадная борьба агентов этого дела. Работа моя, хотя и кратковременная по РУМЫНИИ, этих агентов сильно всполошила, так как они знали, что я хорошо знаю эту сторону и мог сильно им помешать в ней. Теперь они там спокойнее все подготовили, и на случай склонения РУМЫНИИ на свою сторону и на тот случай, когда они ринутся в нее, как в БЕЛЬГИЮ.
На меня набросили подозрение, но и этого оказалось достаточным, когда серьезного не могли найти. Хотя я и старый испытанный офицер с прекрасным прошлым, но должен примериться с настоящим тяжелым временем и отбросить самолюбие заслуженного офицера.
Приравняю себя к прочим, и тогда скажу, что ко мне отнеслись несправедливо, так как я, если и подозрителен, но пока полезен, то мною должны были пользоваться наравне с прочими агентами, набранными из австрийских подданных, кои не менее подозрительны, однако они всюду лазят на фронте под видом работы-разведки.
Меня могли обезвредить, поставив в известные рамки, если подозревали, что могу быть вредным. Я безусловно был бы полезнее сотни подобных агентов, но меня все же устранили. Офицеры, кои заведывали разведкой и имели сотни этих агентов, обращались ко мне за помощью и советом, признавая за мной выдающийся опыт и вдруг я очутился менее нужным, чем агенты, кои не менее подозрительны и зачастую мало полезны. Здесь кроется что-то темное. На это ясно указывает и все мое дело, признанное Штабом Киевского военного Округа затяжным. Но почему дело явилось затяжным и кто его затягивает и, кому это нужно, не выяснено. Если бы к нему отнеслись внимательнее, как этого требует столь важное дело и мое офицерское достоинство, то усмотрено было что-то странное и недопустимое, а это навело бы на печальную мысль, что у нас устраняются от дела полезные люди по недоразумению, так как подозрение не может служить основанием, не имея за собой фактов.
А фактов нет, так как, если бы был хотя один серьезный факт, то я не был бы на свободе, после столь тяжелого греха, который желают мне навязать. Говорю желают навязать, так как, по прошествии свыше полгода выяснения моего дела, вдруг появляются обвинение, что я требовал освобождения каких-то двух, подлежавших высылке в Тобольскую губернию. Кто я такой, что бы подобные требования предъявлять, да и для кого обязательны мои требования? Я мог просить, но не требовать. Но ни того ни другого не было. Когда этот факт стали исследовать, то он оказался затяжным. А я просто уверен, что он явился после того, как я стал просится к делу, а кто-то, что бы меня не допустить, удержать от полезной работы, выдумал этот факт. Если я требовал, то должен быть документ, но я уверен, что не только документа нет, но и виновника пущенного этого обвинения не найдут. Если подобные факты мало говорят за то, что меня кому-то интересно держать вне сферы моей специальности, то последующее должны убедить в этом.
Начну со дня устранения меня от должности. Меня почему-то заподозрили в шпионстве, посылают непременно на передовые позиции вместо СИБИРИ.
Я заболел и нахожусь в 273 полевом госпитале, а Комендант 8 Армии полковник ПОЛОНСКИЙ вызывает меня и говорит, что он по телеграммам должен меня отправить на позицию, даже из госпиталя.
Меня перед этим переводят из 9 Армии, в коей я состоял, в 8 Армию, как будто я не мог быть в частях 9 Армии на тех же позициях, оказывая косвенно недоверия 9 Армии.
Меня эвакуировали из госпиталя в Киевский госпиталь и по выписке из такового, призывает меня комендант и приказывает находится без выездно в КИЕВЕ впредь до распоряжения.
Я удивился такому распоряжению, после того как меня так усиленно посылали телеграммами на передовые позиции. Когда же в Штабе Округа я узнал, что я задержан до выяснения моего дела, то был очень доволен, что недоразумение выяснится и я восстановленный в правах, со спокойной совестью, смогу показать себя не менее полезным и в другой сфере и оказаться даже героем, так как для меня плена нет, ибо немцы знают мою деятельность и до войны, и повели бы меня прямо на виселицу.
Находясь в КИЕВЕ до выяснении моего положения без дела, я хотел поделится своим опытом военной разведки с будущими офицерами, и когда предложил свои услуги Начальнику Киевского военного училища, то последний просил меня читать этот предмет, так как он в училище не проходится.
Я подал рапорт Коменданту о разрешении мне читать на темы: «военная разведка по данным настоящей войны и Австро-германский шпионаж.»
На официальный мой рапорт я получил частное письмо ротмистра ШРЕДЕРА, что «Начальник Штаба не находит возможным разрешить мне чтение лекций.»
Я задал себе вопрос: для кого может быть вредным изучение военной разведки и раскрытие австро-германского шпионажа?
После этого я продолжал сидеть еще долго без дела.
Когда я стал подавать рапорта, просясь к делу, донося, что немцы работают в нейтральной РУМЫНИИ, подготавливаясь к весенним событиям и нашими разведчиками многое упускается, и трудно будет весной с началом операций, организовать дело и устранить работу немецких агентов, то на этот рапорт предложили мне обвинительные вопросные пункты: «почему я прошусь к прежней моей деятельности в РУМЫНИЮ» и подобные вопросы извлеченные из моих рапортов.
Если бы я имел какие нибуть тайные вредные цели, то я прежде всего их сам не возбуждал бы, да и мог бы на них не отвечать правдиво, и, если бы, с другой стороны, у меня были бы какие нибуть другие цели, кроме пользы моей родины, то я на свободе и мог бы во всякое время очутится в РУМЫНИИ. Значит эти вопросы являются праздными и не серьезными и можно подумать опять лишь к тому, что бы затянуть мое дело, не пустить меня в РУМЫНИЮ, что бы я не помешал там немецкой организации и не ставил в известность Армии о перегруппировке противника. Конечно это делается не с этой целью, но вопрос так разрешается, вследствие неопытности разведчика, ведающего контршпионажем.
После моих рапортов, мне ротмистром ШРЕДЕР заявлено, чтобы их не торопить, дать разобраться с моим делом.
Но в декабре, когда прекратили выдачу мне содержание, я подал рапорт, прося выяснить, какому учреждению я принадлежу, так как Воинский начальник и Штаб крепости меня не признают и отказывают в выдаче содержания.
После долгих хождений по этим учреждениям, 19 января получаю предписание отправиться в 50 пехотный Белостокский полк, удовлетворив меня содержанием по 1 января (февраля), а за прожитый январь содержание не выдают.
Мое положение, живущего от 20 до 20-е трудно описать при теперешней дороговизне, при том, что я в КИЕВЕ содержания получал менее гораздо, чем в мирное время и лишен был многих видов довольствия.
Когда я спросил по поводу выяснения моего дела, то заведывающий контршпионажем Ротмистр ШРЕДЕР заявил мне, что видно, что мое дело затягивается на неопределенное время и поэтому решено отправить меня в полк. Находили раньше возможным столько времени меня задерживать и когда я просил ускорения расследования, то меня успокаивали, чтобы не торопиться, а после всего экстренно торопят в полк, не выяснив моего положения, как офицера, то для меня становится непонятным невыяснение возведенного на меня тяжкого обвинения: в принадлежности к шпионажу, для каковой цели я был задержан столь долгое время. Меня, заподозренного в тяжком преступлении, задерживали, находя вредным и невозможным отправить на позиции, а затем, не выяснив этого дела, находят возможным отправить на те же позиции. Я периодически с августа прошлого года подавал рапорты с просьбой ускорить и рассмотреть мое дело, но на них не получал никаких резолюций. Подаю в январе рапорт, заключающий в себе жалобу, - но не получаю ответа. Прошу разрешения допустить меня в Штаб фронта для личных дополнительных показаний, но мне в этом отказывают и выходит, что я офицер, отправляющийся в действующую Армию, не имею права появляться в место расположения Штаба Фронта, а частные лица и евреи ездят туда: им выдаются пропуска.
Пока я офицер, считаю подобные действия оскорбительными и считаю, что кто-то меня чрезмерно преследует.
Во всем моем деле сплошное недоразумение: то я шпион, не могущий быть на передовой, тоя принадлежащий к шпионству. Но до выяснения безконечного, могущий нести службу и на передовых позициях.
Не приходится, при этих условиях, говорить о подавляемой нравственности, может быть незаслуженно оскорбленного старого офицера, благодаря недостаточному внимательному отношению к своему делу неопытного разведчика с большим подозрением, мешающим оценивать факты.
(Отчего ротмистр МАДЖИ совершенно не упоминает за что был арестован и переведен в строй с запрещением службы в штабах?
Отчего не упоминает, что служа в 9-й Армии, секретно предлагал свои услуги и Штабу Фронта?)
По моему, решение столь серьезного вопроса, должно быть серьезным, положительным, а не уклончивым. Этого требует польза и интересы важного дела и звание русского офицера. Меня особенно не винят, но все же признают что-то за мною, могущее давать некоторые основания ограничивать меня в правах, приобретенных долголетней службой, а также относится с пренебрежением к моим законным просьбам. Предвижу, что и дальше особенно винить не будут, так как вины нет, а будут играть до конца на скомбинированном подозрении.
Подозревать можно кого угодно и в чем угодно и раз подозрение создано, то уже каждый шаг подозрителен. И я не лишен права подозревать некоторых, что им нужно было убрать меня перед прошлогодними большими операциями противника. Я этих некоторых не успел обнаружить, но мог обнаружить через работу в нейтральной стране. Эти ЯНСОНЫ, ФАУСТЫ еще есть и ведут тонкую работу, губя наши части и предавая их. Для этого они ловко пользуются неправильной постановкой у нас разведывательного дела.
(Большие операции начались в апреле, а ротмистр МАДЖИ был арестован в июне.
Донесения ротмистра МАДЖИ перед большой операцией, разразившейся в ГАРЛИЦЫ сводились к сосредоточению противника в БУКОВИНЕ.)
Эти агенты не могли мне скомбинировать серьезного обвинения и понятно, что если бы таковое было, то они воспользовались бы для уничтожения меня. Для них и этого достаточно: цель достигнута, - я изъят, что и требуется в работе контр-шпионажа. Когда я был на фронте, они мне там скомбинировали устранение от моей деятельности, когда же я убыл в Киевский госпиталь и, выздоровев, мог появиться, то они скомбинировали и для Киевского военного Округа повод к удержанию меня, пустив слух, что я требовал освобождения каких-то двух. Конечно, этого не было, но они хорошо понимают, что для меня заподозренного, самый нелепый слух, может сыграть им в руку.
Поэтому я примирился, что они до конца войны меня не выпустят из своих цепких рук, ловко, каждый раз, подсовывая мне всякие обвинения. Но кончится война и все станет ясным, что кому-то нужно было меня изъять с темными, преднамеренными целями. Они меня знают и видели во мне серьезного противника. Они меня и теперь видят и следят, что бы я не вырвался.
(Ротмистр МАДЖИ заболел, когда получил предписание отправиться в полк. Почему странно как Ротмистр МАДЖИ предлагает по выздоровлению вернуться к разведке?)
Близкие знавшие меня товарищи, незнакомые с этой сфере, не знали, что я в ней работал еще задолго до войны, имею в ней похвальные данныя. Немного знает об этом бывший мой командир бригады, ныне Генерал-лейтенант ПУСТЫНСКИЙ.( Командир Сандомирской бригады пограничной стражи (ВП ПС 24.04.1904 – 1.01.1911). Во время войны, находившиеся около меня также не знали меня и моей работы, видели лишь, что я пользуюсь успехом и стал почему-то популярен. Армия видела, что я весьма полезен, но как я работал для достижения цели, вряд-ли кто знал и знает: то что было показным, то не было тайной. Если бы меня каждый разгадал, то я не имел бы успеха и небыл бы полезен в этой сфере. Наши же разведчики посмотрели на это просто – шаблонно: подозрителен и все. Для этих неопытных разведчиков подозрительное казался пущенный обо мне нелепый слух, чем задержка вагонов со снарядами, взрыв вагона со снарядами, помещение бака с керосином в патронном заводе, шныряние их агентов по позициям и прочее.
Неблагонадежные агенты скомбинировали и дали пищу к моему устранению каждому учреждению: как Штабу Фронта, так и Штабу Округа, но серьезного ничего не дадут, не потому, что они меня щадят. И на этом несерьезном, я помимо своего устранения слишком жестоко пострадал по службе, так как я, оставаясь а строю, как старый ротмистр, выслужил бы несколько чинов. Нравственно меня подавили и окончательно разорили. Всего этого никто не вернет, если и освобожусь от этого шпионского кошмара. Благодаря всем этим передрягам, вряд-ли я смог бы теперь быть полезным, каким был в этой сфере: - многое убито. Но желал бы искренне послужить на передовых позициях, освобожденным от возведенного на меня тяжкого обвинения, соединенного с тяжким административным ограничением и праволишениям, а потому осмеливаюсь неоднократно просить устранить затяжность выявления моего дела и передать его суду, который, надеюсь, покончит с ним раз и навсегда и я или буду обвинен или освобожден от тяготеющих на мне неопределенностей, которые так жестоко меня карают и создают нетерпеливое положения.
А положение таковы, что, если в них вникнуть и сопоставить, то наводят на большие сомнения относительно возведенного на меня.
Меня 26 мая прошлого года арестовали с большим шумом, как государственного преступника, сопровождают и везут меня под усиленным конвоем сначала в Армию, а затем в Штаб Фрона.
Все от меня отвернулись, посмотрев на мой арест серьезно. В Штаб фронта меня привезли в 9 часов вечера, задали два вопроса, на кои я, потрясенный случившимся, может быть и не обстоятельно ответил, но меня все же в ту же ночь освобождают и приказывают утром же ехать в свою Армию для исполнения какого то экстренного поручения.
Из всего я заключил, что я не виноват, а произошло недоразумение, каковое в такое время допустимо и не стал претендовать на нанесения оскорбления старому офицеру, разорение и все связанное с подобным арестом.
Прибыв в свою Армию, я был обласкан сочувствием, что инцинтдент разрешился так быстро и я свободен.
Когда я спросил об экстренном поручении, то мне сказали, что никакого экстренного нет и предложили сейчас же ехать к своему делу.
Я поехал в РУМЫНИЮ налаживать расстроенное дело моим арестом. Кто не знает этого дела, для того не понятны те затруднения, кои я испытал, для него непонятно, что значит упущенный момент, непонятен тот вред, который нанесен важному делу, особенно в такой момент, когда уже противник стал выполнять крупные операции и начала разыгрываться драма у ДУНАЕВЦА.
Я у ДОРОГОБИЧА сильно организовал дело и предупредил свою Армию, что освещу этот район возможно лучше, так как в нем сосредотачиваются сильные резервы.
Мало мне пришлось поработать: мне все время мешали и создавали препятствия, но и за этот короткий промежуток я успел выделится своей работой.
В конце июня я вернулся из РУМЫНИИ и получил телеграмму прибыть немедленно в Армию. В Армии мне показали приказ Фронта №763 об устранении меня. Я сидел в РУМЫНИИ и налаживал дело, а во Фронте писали приказ об моем уничтожении, после того как я за несколько дней перед темь был признан невиновным.
Я за собой ничего не чувствовал такого, чтобы могло так резко менять обстановку. Мною Армия дорожила, как полезным работником, а потому думаю, что это фронтом учтено, но он, имея против меня серьезные данные, принужден был отказаться от моей даже полезной работы, так как вред, наносимый мною, превышал приносимую пользу.
Этого вопроса я касаться не смею, но в виду исключительного положения, так как все мое дело тесно связано с темной сферой и вытекало оно из этой сферы, я как знаток ея, прошу, в видах пользы дела, не отказать пересмотреть его с темь материалом, который за 9 месяцев исследования собраны. Я мог быть весьма полезным, как аттестует меня моя Армия, но в тоже время мог оказаться и государственным преступником, как обо мне производил следствие Киевский военный округ и как было санкционировано приказом фронта.
Ошибки и недоразумения всегда были и бывают, а темь более допустимы в этой темной сфере.
Меня подозревают и обвиняют в принадлежности к шпионажу. Подобное тяжелое преступление, если оно есть, казалось бы должно караться самым строгим беспощадным судом, а тут оно карается административным порядком, при чем, признавая меня неблагонадежным, посылают на передовые позиции, откуда с другой стороны тщательно и с особым усилием убирается подобный элемент, как особенно вредный именно там.
Не принимается во внимание, что теперь ротами командуют зачастую подпрапорщики – нижние чины и сказано, что я должен быть младшим офицером на все время войны, т.е. подчинятся нижнему чину и это было бы после каждой убыли офицеров.
Было это полезно для службы, не берусь судить, но полагаю, что если бы меня лишили чинов, то вышеприведенное подчинение сглаживалось бы, темь более, полагаю это можно было сделать раз меня лишили права и преимуществ приобретенных мною 26-летней безпорочной службой.
Наводит на тяжелые размышления тот факт, что дело мое началось и в дальнейшем продолжается на моей принадлежности к шпионству и вместо того, чтобы убрать подальше такой неблагонадежный элемент от позиций его посылают именно туда. Не думаю, чтобы руководились особой пользой, так как я 47-летний боец мало пригоден, да еще в роли младшего офицера, когда мною руководил бы прапорщик-юнец. Полезно-ли мое присутствие в передовой части, где на меня посмотрели очень загадочно, темь более в части, где меня не знают? Истолковывалось все это не с пользой для службы, в особенности, когда узнали, что Армия, при коей я работал, прислала в полк отличную обо мне аттестацию. Каждый недоумевал: как так, с одной стороны так хвалят, а неизвестно с другой за что так жестоко карают старого офицера. Задавались мне нескромные вопросы и я затруднялся отвечать. Высказывалось мнение, что кто-то меня желает уничтожить. Много говорит за то, что я был вреден на передовых позициях в этом положении и понимали, что высшее начальство введено в заблуждение темнотой дела и специальности, в коей весьма трудно разобраться.
Все казалось странным: шумный арест, как Государственного преступника, затем быстрое освобождение, возвращение к прежней деятельности, а затем внезапная посылка на позиции, какой то несогласованный взгляд на это дело двух крупных инстанций: Штаба Фронта и Штаба Армии и последующее течение дела.
Моя Армия, ближе зная мою работу, чувствовала, что в моем деле сокрыто что-то тайное, неуловимое для людей не специальных.
Подобные трения должны указывать на то, что какая либо из сторон введена в заблуждение тонкой, тайной, специальной работой, а затем, что человеку свойственно ошибаться, и в деле, требующем специальности, легче всего ошибиться.
От хорошей разведки зависит успех нашего оружия и она является предрешителем теперь великих событий, поэтому она является делом государственной важности. Ей должно быть уделено почетное место и в ней должны работать люди испытанные, подготовленные, дабы быть возможно полезным делу и не допускать пагубных ошибок, каковой, я считаю, является мое дело. Я утверждаю, что в моем деле допущено много ошибок, благодаря тому, что в этой сфере работают неопытные разведчики, а зачастую и люди совершено незнакомые с этой сферой, для коих все что выше их понимания в этой специальности – все подозрительно.
Подозревать теперь необходимо, но осмотрительно и в меру, если нет доверия, которое в деле разведки так необходимо.
Я не претендую на таковое, несмотря на то, что я прослужил хорошо на военной службе 26 лет, но справедливость требует, чтобы не оказывалось полное доверие темь, кои меньше меня прослужили и не имеют за собой тех похвальных данных в этой сфере, коим я отмечен еще задолго до войны, а во время войны я оказался выдающимся работником, как аттестовала меня моя Армия. Несмотря на кратковременность моей работы, она выделена и полагаю, что если бы не роковой со мною случай, я еще был бы очень полезен для Армии.
Моей работы многие не знали и не понимали, а подчас и неодобряли ея видимые приемы, но в этом тайном деле именно это и требуется, что бы она не была шаблонной. Это и подтверждается принесенной пользой, а работа шаблонная, мало полезная, никому не нужна, а преследование буквы, в этом деле, вредно во многих случаях.
Я позволю приводить подробные, может быть и не нужные пояснения, но имея выдающийся опыт в этой сфере, приобретенной работой до войны и во время войны, я осмеливаюсь утверждать, что в моем деле много недоразумений происходит из того, что наши разведчики многое себе не уяснили и малознакомы с работой контршпионажа; на последнее указывает и неправильная постановка этого дела, ограниченного в большинстве случайностью.
Дальнейшее должно указывать, что я кому-то пришелся не по душе и меня нужно крепче сковать и заставить забыть мою прежнюю специальную деятельность.
Инкриминируемое мне преступление могло бы быть разсмотрено и судом и для высшего начальства было бы желательным искоренить это зло шире, так как у меня могли быть единомышленники, но доклад составлен об административном взыскании. Это право начальства, но я думаю, что докладчик, может быть и опытный офицер, мог быть введен в заблуждение недлагонадежным агентом, который слишком увлекся желанием меня уничтожить и меня заставляют рисковать многим, но жертвы нужны на пользу общего дела.
Эти неблагонадежные агенты, успели своей ловкой работой, вселить и недоверие фронта к Армии, которая меня отстаивала. Этот факт прямо указывает на ловкую работу темных агентов. Армия меня не знала, а темь более фронт и если я действительно был бы мало-мальски вреден, то эти две инстанции без всяких трений меня удалили бы. А тут происходит что-то недопустимое.
Армия шлет телеграмму в Штаб Фронта: «если против Ротмистра МАДЖИ нет других обвинений, кроме известных Штабу Армии, то просим его освободить». Меня спрашивают: не чувствую-ли я за собой особенной вины? Говорят, что Начальник Штаба Армии ездил лично в Штаб Фронта, но меня не удалось «отстоять». Высказано даже было впечатление Армии, что вероятно у меня есть сильный враг, который меня губит.
Армия на запрос фронта о присылке сведений отвечает: «сведений нет по известным Фронту причинам», намекая на мое отсутствие. Подобные трения между столь крупными инстанциями, должны говорить на сколь я был полезен для дела, а с другой стороны должны указывать на то, что во всем этом деле существует темная сторона, которая вселила рознь взглядов этих инстанций.
Эта темная сторона дела остается и по настоящее время, заставляя многих недоумевать: так как с одной стороны обвиняется в ужасном государственном преступлении, а с другой на полной свободе, задерживается безконечно долго без дела, и много всяких недоумений.
Для меня же понятно, что кто-то сыграл на Мясоедовской истории. Знаю, что и в РУМЫНИИ заработали против меня и пытались через нашего атташе меня очернить. Мясоедовские единомышленники еще остались и наносят Родине громадный вред. Они ловки, неуловимы и мало того, они с нашими неопытными разведчиками играют в прядки, направляя их в противоположную сторону, и они ловят не тех, коих следует ловить. Чувствую, что те-же неопытные разведчики мне не поверят и заподозрят, что я тонкий шпион.
Может быть в одной части они и правы, что я изучил тонкости шпионажа, но в этом я руководился единственно темь, что бы быть возможно полезным делу. Я был полезен Родине в этом деле и никогда никто не докажет, что я был ей вреден.
Мне не поверят, что я при всех соблазнах и золотых горах, останусь верным сыном своей Родины и никто не знает, что я вынес, но и впредь перенесу все тяготы и оскорбления ради пользы Родины. Я верю в справедливость и буду ее ждать.
Теперь перейду к тому, что я совершил, какое преступление, и скажу, что и прочим разведчиками зачастую тоже делалось и по настоящее время делается, т.е. исполняется некоторые невинные просьбы агентов, но против этих разведчиков не подымается бури, так как они неинтересны, их работа обыденна.
Эти разведчики не арестовывали немецких агентов в РУМЫНИИ, не нарушали там их центральной организации, не особенно наводняли АВСТРИЮ и ГЕРМАНИЮ дельными агентами, не выселяли австро-германских беженцев в РУМЫНИИ, эти разведчики боялись показываться в РУМЫНИИ, где свил гнездо австро-германский шпионаж. Эти разведчики не подвергались разным случайностям, они не знали, как мне угрожали, что ночью проследят, когда я буду в БУРДУЖЕНАХ, то ФИШЕРА агенты меня посадят в мешок и вывезут из РУМЫНИИ в ЧЕРНОВЦЫ вешать. Эти разведчики не нажили врагов. Что я совершил? Я, уступая просьбе нужного нам агента, выдал пропуск для следования тылом в Армию двум американским корреспондентам. Сделал это не самолично, а с доклада и разрешения Начальника Штаба 32 Корпуса. Корреспонденты оказались вполне легальными, ничего у них подозрительного не было, нации дружественной, которая у нас на позиции имеет свои санитарные организации. Документы я разсмотрел в присутствии адъютанта 32 Корпуса поручика АМЕТИСТОВА.
Коменданты даже мелких этапов и разведчики выдавали подобные пропуски в массе и лица менее внушающие доверие и австрийско подданные по этим пропускам появлялись даже на позициях. Неопытные разведчики в Корпусе, ведущие ближнюю лобовую разведку, зачастую выдавали пропуски на позиции первому попавшему австрийцу, обещавшему принести сведения. Эти агенты с такими пропусками лазят по позиции, допрашивают свежедобытых пленных и пока таковой дойдет до Штаба, а агент уже донес разведчику, что перед фронтом такая-то неприятельская часть. Разведчик доносит сейчас, вводя в заблуждение относительно своей работы Штабы. Эти разведчики пользуются лазутчиками, кои в большинстве сомнительны, - и выдают им пропуск через позиции.
Я всех своих агентов направлял через РУМЫНИЮ в тыл, имея ввиду вредный способ работы выше приведенных разведчиков.
Эти же неопытные разведчики невнимательно разбираются в доставленных сведениях и незначущий факт раздувают до моего дела, а в таком темном деле это легко возможно, где принимается больше на веру.
Эти разведчики сидят в теплых помещениях и собирают, группируют принесенные сведения, но сами в большинстве не проверяют и не умеют этого сделать.
Начинающие меня спрашивали: разве это нужно, нужно самому лазить, вести неподходящия знакомства, подчас с большими неприятностями, лишениями и даже опасностями? И эти разведчики ведут дело и очень важное. Другие сидевшие вдали от места работы, удивлялись, что я появлялся там, где они не считали возможным показаться.
Третьи разведчики, живя на границе РУМЫНИИ, боялись показаться там, когда важные интересы службы того требовали, они предпочитали сидеть в своих квартирах и ждать, когда им доставят сведения.
Полковник ВАНЦЛОВ ночью приезжал ко мне проверять доставленные в 7 Армию подобные тревожные сведения, доставленные таким разведчиком, что: «Румыния строит против нас грандиозные укрепления», что также РУМЫНИЯ «концентрирует свои войска на нашей границе». Этому разведчику следовало лишь выйти из своей квартиры и взглянуть на РУМЫНИЮ и увидел бы, что всего этого нет. А сколько он внес тревоги своими сведениями, какие вызвал спешные, ненужные и сложные распоряжения?
Четвертые добывали из РУМЫНИИ органы печати, не зная языка, переводили эти органы при помощи еле лепетавших на этом языке и добывали сведения.
Одно видное лицо в этом деле, зная о моей популярности по работе в РУМЫНИИ, просило меня осведомлять его о положении и кое-что проверять, предупреждая, что оно не будет пользоваться моими сведениями в ущерб мне. Когда я доложил, что в его распоряжении имеются лица, поставленные для этого дела, то это лицо безнадежно махнуло рукой по адресу этих разведчиков. Я с ним согласился, зная некоторых, но они и сейчас у этого дела.
Я был популярен, и ко мне многие обращались, из работавших в этой сфере. Многие, видя мою работу, говорили, что у меня дело поставлено прочно, но самой машины они не знали. Некоторые выражались, что они мною «питаются», в особенности когда мои агенты успевали фотографировать позиции противника. Один из видных разведчиков, заехав ко мне за советом, выразился, что он чувствует, что он в этой сфере является немного лишним. Я его утешил, что в этом деле много лишних потому, что в ней мало таких, кои вращались как я 15 лет и интересовавшихся этим делом. Армия меня не знала, но она чувствовала, что я знаток дела и работа моя видна.
Всем этим я хочу сказать, что моими жестокими судьями, в моем деле, явились эти люди, которые меня уничтожили по незнанию дела, по неопытности, по не вниманию, не ведая, что творят, так как многие из них и теперь повторяют мои ошибки и наносят делу больше вреда, чемь я нанес, если я нанес, но они остаются у дела, потому что н нажили врагов в этой сфере и ими мало интересуются. Если раздутый обо мне факт можно считать моей ошибкой, то подобные ошибки нашими разведчиками повторяются и еще с большим масштабом и когда об их полезной деятельности, на ряду с этим, мало-свидетельствуется, то они вреднее меня для дела, а между темь остаются у столь важного дела.
Многие из этих разведчиков, когда увидели, что дальняя разведка у них не пошла, что это дело весьма трудное, требующее большого опыта и данных, то они пристроились к контр-шпионажу, не требующему точных цифр и спешных сведений о перегруппировках противника, а зачастую достаточно подозрения, то они заработали на этом подозрении, а неблагонадежные и неспособные их агенты к действительной работе, подсовывают им сколько угодно подозрения.
Этим девизом и воспользовались мои враги, отлично понимая, что Мясоедовская история им поможет меня изъять хотя на время, пока они в РУМЫНИИ успеют подготовить свою организацию и перебросить ее к нам, не боясь наших разведчиков, так как последние не заглядывают в очаг, а лишь ловят слабый дым его, а корень остается.
Я уверен, что наши неопытные разведчики многое не предвидели и упустили, и если я действительно был полезен этому делу, то они причинили Родине большой вред. А что я был полезен, за это говорят: Армия, которая инстинктивно меня отстаивали, - моя популярность в этой сфере, - мои труды, отмеченные еще задолго до войны. О том, что я не вреден был, говорит то, что за 8 месяцев усиленных розысков и выяснения моего дела, не предъявили мне никаких серьезных обвинений, а голословно винят меня в страшном государственном преступлении: принадлежности к шпионажу. Пока я шпион русский – на пользу РОССИИ, о чем говорят мои полезные труды, а кому то нужно было представить меня высшему начальству опасным, но недоговорив для кого я опасен. И в основу моего обвинения положено то, в чем можно обвинить каждого нашего разведчика, ринувшегося в это темное дело, не обратившего внимания на побочные обстоятельства, преследующего одну цель, иногда повторяющегося: «все средства хороши, если они ведут к цели.»
Не желал я умалять заслуг наших разведчиков или винить их в предумышленных грехах, а говорил все лишь к уяснению моего дела и к тому, что эта темная сфера, весьма важная в настоящей войне, требует обновления, обращения на нее серьезного внимания, на ея постановку, согласование отраслей связанных с нею, созданием общего полезного дела. Эта темная сфера требует более определенного, положительного, что может быть достигнуто созданием особой школы, откуда будет выпускаться особый кадр подготовленных разведчиков, так как теперь зачастую работают люди без всякой подготовки, люди случайные и многие не имеющие элементарных понятий об этом деле.
При такой постановке дела нельзя требовать той пользы, которая теперь так необходима, дабы не нести напрасные жертвы и достигнуть высших успехов. Я многое знаю и еще был бы полезным в этой сфере, но мне вряд-ли возможно вернуться в эту темную сферу, при создавшихся на меня взглядах, настоящей постановке дела и существующих недоразумениях, но желал бы доказать, что я в ней был действительно полезным, а затем уйти в строй, где я так много потерял.
Меня в этой темной сфере никто не знал, а если бы меня знали, то я не был бы в ней полезным. Теперь приходится многое уяснять, но если бы спросили бы моих агентов и близко находившихся при мне, то они бы ничего не могли сказать. Для них было тайной, почему я иногда ночью срывался, хватал винтовку и патроны и исчезал за ПРУТ, в РУМЫНИЮ. Многие слышали, что я могу быть богатым, а у меня кроме жалованья ничего нет. Пусть мне Родина скажет, что я не нужен и я уйду без копейки за душой и не буду претендовать на выслуженное, но я еще надеюсь, что недоразумение выяснится и многие посмотрят иными глазами, но пока для этого нужно сильное напряжение.
Мне в одном из Штабов было сказано, что мое положение представляется им ясным, т.е., что мне следует ехать в полк на должность младшего командира. Дисциплина этого требует и я поеду туда и рядовым, но когда получу категорический ответ, что Родина не нуждается в моей специальности, - так как я в ней оказал Родине выдающиеся услуги.
В эту специальную сферу я сам не влез: интересы Родины и дисциплина потребовали в ней моей работы, в ущерб моим личным интересам и моей служебной карьеры, так как я, оставаясь в строю, может быть , при теперешних условиях, был бы генералом, а не оплеванным, нервно-расстроенным и в конец разоренным с неопределенным служебным положением.
Дело мое началось в темной сфере, а результаты и дальнейшее уже перенесены в обыденную служебную светлую, где с тайнами темной сферы малосчитаются по незнанию таковой. Решение вопроса является вдвойне сложным.
Могу оказаться в будущем правым в темной сфере, но грешным против светлой.
Для меня борьба, созданная моими тайными врагами, может оказаться непосильной, но я рискую, так как этого требует не только личные интересы, но и польза делу и если я не успею себя оправдать, то дело во всяком случае выиграет, так как приобретет нужный материал для своего обновления и лучшей постановки.
Прекрасная полезная моя деятельность в этой сфере и служебной может быть засвидетельствована Генерал-лейтенантом ПУСТЫНСКИМ, у коего я состоял 8 лет бригадным адъютантом и в течение этого времени к нам обращались за содействием в этом деле Штабы Варшавского и Киевского Военн. Округов и бывший Начальник Штаба последнего Его Высокопревосходительство Генерал АЛЕКСЕЕВ.
Генерал САМСОНОВ, в бытность Начальником Штаба Варшавского Военн. Округа обещал особую награду за доставленную мною с Генералом ПУСТЫНСКИМ частичную мобилизацию АВСТРИИ.
В дни революции за отличную работу, Командир мой, Генерал ПУСТЫНСКИЙ удостоился Высочайшего благоволения: я был его ближайшим помощником.
Моя работа в этой сфере особо отмечена в приказе 4 Пограничного Округа в 1907 г. за №21. Сейчас же по вступлении в эту сферу, при 9 Армии, я стал получать похвалы Штаба Армии в телеграммах.
За время войны я отмечен боевыми наградами.
Все приведенное должно указывать на то, что в моем деле есть что-то темное, неразгаданное нашими разведчиками, но говорящее в мою пользу и что кто-то сильно работает, чтобы меня уничтожить.
Исследовал мою виновность и Штаб Киевского Военн. Округа, но в конце концов пришел к заключению, что таковой нет, и не признает за мной ничего опасного, отправляет меня в Действующую Армию.
Между темь, мое дело остается невыясненным окончательно, порождает много других, за кои я могу быть в ответе уже в другой сфере.
Принимая во внимание такие недоразумения как: шумный арест меня, как государственного преступника, затем столь быстрое освобождение, возвращение к прежней деятельности, затем административное устранение, соединенное с тягчайшими право-лишениями – рознь взглядов на мое дело Штабов Фронта и Армии, создавшее недоверия Фронта к Армии, дальнейшее ненормальное течение моего дела с непонятными затяжками, раздутием самых обыденных случайностей, а так же принимая во внимание мою полезную деятельность в этой сфере, осмеливаюсь утверждать просьбой о пересмотре моего дела судом. Если теперь не будет признано возможным передать мое дело суду, по военным обстоятельствам, то я суда не избегну после войны и я от него никогда не уклоняюсь, если останусь жив, так как в возведенном на меня обвинении я меньше виноват, чем многие неопытные разведчики, которые делают тоже, вследствии неопределенности положений, и при этом, если каждого из них подробно разобрать в течении 8 месяцев, как меня, то у каждого найдется и создастся более впечатления виновности, чем у меня, так как у них не окажется тех полезных услуг, коими я отмечен.
При этом представляю копию предписания Штаба 9 Армии от 10 июля 1915 года за №1611, Командиру 50 пех. Полка, которая послана названному Командиру после грозного приказа Фронта об моем устранении. Я Армию ни о чем не просил, да и после случившегося, я и просить не мог, но Армия чувствовала, что я знаток дела и желала быть справедливой в отношении бывшего служащаго и послала в часть чужой Армии такой высокий отзыв. Под свежи впечатлением моих услуг Армия аттестует меня не обыкновенно, но весьма полезным.
Теперь, под впечатлением того, как меня успели очернить, Армия может быть не даст такой аттестации, но отрицать, принесенной мною пользы, не станет.
Я же в будущем, если представится случай, поддержу высокочтимую ея аттестацию обо мне.
Подготовляемые противником решительные события и последние напряжения этой весны и лета, дадут разведчикам нашим возможность показать немцам, что мы способные их ученики и может быть и мне удастся внести и свою пользу в этом деле, чем надеюсь искуплю свои грехи, если они есть.
Теперь по РУМЫНИИ предстоит особо интенсивная работа, в виду заключения ГЕРМАНИЕЙ торгового договора с РУМЫНИЕЙ, каковой договор имеет важное значение и в нашем специальном деле, когда действительная войсковая разведка должна направлять через РУМЫНИЮ, но немцы всячески работают, что бы закрыть нам этот ход и скрытнее подготовить событие у ДВИНСКА. Вследствие этих положений теперь работа через РУМЫНИЮ для наших разведчиков представляет большие затруднения. Могут истолковать, что я напрашиваюсь на эту работу с каким ни-буть целями, но я руководствуюсь лишь долгом перед Родиной, который требует внесения моих знаний и опыта.
Я подозреваю, что мне скомбинировали тяжкое обвинение и оставили на свободе и может быть кто-то разсчитивал, что испугаюсь грозящей ответственности и исчезну, или в окопах буду убит.
Смерти я не боюсь и в начале войны я это доказал, когда 9 августа 1914 года, я во главе дозора от 9-й роты 47 Украинского полка заставил австрийцев покинуть окопы у с. ГРОЗНИЦА и КАЛИНКАУЦЫ и впоследствии шел в составе передовых частей.
Имею боевые награды, а за участие в бою под ЯБЛОНОВО был представлен в подполковники. И в этой сфере я был полезен, но когда мне предъявлены были в ноябре прошлого года обвинительные пункты, то задают мне вопрос: почему я ушел с должности старшего адъютанта 71 пехотной дивизии, как бы, разыскивая и в этом мне вину. Они не знали, сто начальник дивизии не желал со мною расставаться и даже послал в Штаб 8 Армии телеграмму, что просит оставить меня в дивизии. Я и в этой служебной сфере был полезен. Я не теряю надежды доказать, что я был полезен и моим устранением причинен специальному делу вред.
Я ждал 8 месяцев выяснения моего положения, подавал рапорта, но на них не получал никакой резолюции и разрешения вопроса, какому учреждению я принадлежу и лишь 14 февраля получил содержание за январь, после чего никакого содержания я не получал.
21 февраля я получил предписание отправиться в тот-же 50 пех. Белостокский полк, но содержания за февраль не выдал, заявив, что аттестат на меня отправлен в полк.
Оставшись без копейки, я стал хлопотать у воинского начальника о выдаче причитающихся мне, как эвакуированному пособия на основании приказа Верховного Главнокомандующего на приобретение походного снаряжения и выезде, так как еще при моем аресте я был взят в чем был, а вещи остались в НОВОСЕЛИЦАХ и в это время, 28 и 29 мая НОВОСЕЛИЦЫ были сданы австрийцам, кои все мои вещи увезли и расхитили.
В Управлении воинского начальника признали, что вышеупомянутое пособие мне причитается, но 8 марта мне заявили, что я должен представить приказ об исключении меня из части, я просил их истребовать, так как мне такого не выдадут, хотя он должен быть на основании кн. ХIХ Св. в.п., так как я в часть не являлся свыше 6 месяцев.
Встретив такие затруднения, мотивированные, что без этого приказа они боятся начета интендантства, я пошел в интендантство и случайно получил справку от чиновника, что мне, как эвакуированному полагается это пособие на основании Цирк. Штаба Киевского воен. Округа 1915 г. за №166.
Когда я решил опять в Управление Воинского начальника, то делопроизводитель заявил мне, что я у них не числюсь и должен ехать в полк, где выдадут мне. Когда я заявил, что в полку мне эти деньги не нужны, так как я там не могу приобрести походного снаряжения, то он заявил, что управление Воинского начальника не может выдать, так как я уже командирован в полк.
Проходив долгое время напрасно, я ничего не получил и остался без денег, без походного снаряжения и нечем заплатить за прожитое время. Претерпев в тылу описанные мытарства, где я так долго был задержан в ожидании результатов и не получив таковых, а также никаких резолюций на рапорты мои: Командиру 50 пех. Белостокского полка от 3 августа прошлого года за №10, Коменданту Киевской крепости от 16 октября за №26, ему же от 23 октября за №27, ему же от 24 ноября за №28, ему же от 1 декабря за №29 и за №46 в январе с.г., где просил разрешения прибыть в Штаб фронта для дачи личных объяснений.
Не получая никаких резолюций на вышеупомянутые рапорты я недоумевал и делал предположения: может быть я уже не офицер и лишен всех прав, а может быть я ненормален, но меня никто не свидетельствовал: я ходил на свободе по КИЕВУ, может быть рапорты не законны, тогда должны привлечь к ответственности.
Между темь в рапорте от 16 октября за №26, прошлого года я предвидел отчасти события, разрешившиеся в настоящее время: торговое соглашение РУМЫНИИ и ГЕРМАНИИ, а этот вопрос остро отразится и на военных событиях.
Потеряв надежду на сколько нибуть снисходительное внимание к моему положению упомянутых инстанций, осмеливаюсь просить Ваше Высокопревосходительство о пересмотре моего дела.
Ротмистр МАДЖИ.
Прочитан весь рапорт. Впечатление то, что податель рапорта не нормален. Это какой то бред, а не объяснение в проступках, в которых обвиняется.
Во всяком случае такой человек безусловно вреден в полку, где кроме сумбура ничего не внесет. Это недопустимо.
За гораздо менее проступки предают и карают офицеров по суду. По этому приказываю – передать это дело военному следователю, а Ротмистра МАДЖИ содержать под арестом.
14 апреля 1916 года.
Генерал-адъютант … (роспись.)
