XII-«Военный архив»: документы, фото... > 12л-Литературная страница
Записки военнопленного
Рашид Закирович:
Записано в 80-х годах, добавлено из Интернета; документы военнопленного 187206 IV B здесь ,
Я, Фарзутдинов Хаертдин Фарзутдинович, 1914 года рождения, в Красную Армию был призван 25 июня 1940 года.
В начальный период службу проходил в составе 90 стрелкового полка ... (95сд) на границе с Румынией. 28 июля 1940 года в составе того же полка, без боевых действий, но в полном боевом снаряжении мы заняли огневые позиции на территории Бессарабии (ныне Молдавская ССР).
Нам, красноармейцам, объяснили, что Советский Союз ввел войска в Бессарабию по согласованию с правительством Румынии.
Бессарабская кампания:
Бессарабия была российской губернией, но в 1918 году Румыния воспользовавшись гражданской войной в России аннексировала Буковину и Бессарабию. Политический спор вокруг Бессарабии продолжался вплоть до 1940 года, когда СССР потребовал вернуть Бессарабию. Румыния заявила о том, что не пойдёт на уступки СССР и объявила частичную мобилизацию войск.
9 июня 1940 года директивой НКО Военным советам Киевского Особого и Одесского ВО была поставлена задача привести войска в состояние боевой готовности по штатам мирного времени без подъема приписного состава, сосредоточить их на границе с Румынией и подготовить операцию по возвращению Бессарабии. Для руководства операцией на базе управления КОВО было создано управление Южного фронта, включавшего 5А, 12А и 9А. Общая численность группировки составляла до 460 тыс. человек, до 12 тыс. орудий и минометов, около 3 тыс. танков. Группировка ВВС фронта к 24 июня насчитывала 2 160 самолетов;
17 июня был разработан план военной операции. Предусматривались авиаудары, десантирование воздушно-десантных бригад со 120 самолётов ТБ-3, нанесение охватывающих ударов войсками 12А и 9А с последуюшим окружением противника. Черноморский флот обязан был вести бой с румынским флотом.
Позднее был разработан второй вариант оперативного плана, предусматривавший мирное разрешение конфликта. В этом случае отход румынских войск на реку Прут должен был сопровождаться быстрым выходом подвижных советских частей на новую границу и контролем за эвакуацией Бессарабии.
25 июня командующий Южным фронтом поставил задачу перед пограничными частями Западного округа: а) разминировать, захватить и удержать мосты на пограничных реках; б) упорно оборонять государственную границу на фронте 12-й армии там, где не будут действовать части РККА; в) обеспечить части РККА проводниками; г) очистить тыл 12-й армии от возможных очагов противника в приграничной полосе Румынии...
Руководство Румынии, оценив положение государства, решило выполнить требования Советского Союза. К тому же, Германия дала понять, что изменение границы будет носить временный характер, и указанные территории вновь войдут в состав Румынии.
28 июня советские войска получили указание Политуправления Красной Армии, которое требовало разъяснить всему личному составу, что, "благодаря мудрой сталинской внешней политике, мы избавили от кровопролитной войны трудящихся Бессарабии и Северной Буковины и решили вопрос о возвращении Бессарабии в могучую семью Советского Союза мирным путем". Войскам приказывалось сохранять бдительность и вести активную политработу среди местного населения.
Операция по занятию территории советскими войсками продлилась 6 дней - с 28 июня по 3 июля 1940 г. Происходящее было в целом положительно воспринято местным населением. Во многих городах и сёлах проходили митинги и демонстрации, царило возбуждённое настроение, слышались советские песни.
Вечером 1 июля новая граница по Пруту и Дунаю полностью контролировалась советскими войсками.
2 июля днём румынская сторона потребовала у советской возвращения оружия и боеприпасов, оставленных при отступлении в Бессарабии, которое, по мнению Румынии, было отобрано, а по мнению СССР являлось трофейным.
В 22:00 с румынской стороны границы в сторону советской было произведено 6 выстрелов из винтовки. Ответный огонь не открывался. Когда советские пограничники заявили румынской комиссии об этом инциденте, её делегаты заявили, что «румынские солдаты чистят оружие и от неосторожности происходят выстрелы».
5 июля. Начальник штаба Южного фронта ген.Н.Ватутин передал ответ румынскому ген.Красна о том, что советскими частями разоружение румынских войск не производилось, а оружие и снаряжение, "брошенное разбежавшимися солдатами румынской армии", они собирать не обязаны...
8 июля. Пограничные отряды НКВД ( 7 отрядов в составе 120 погранзастав) приступили к охране новой советско-румынской границы. Войска расформированного Южного фронта начали возвращаться в места своей постоянной дислокации.
22 июня 1941 года немцы вероломно, без объявления войны, напали на нашу страну. Бомбили наши боевые позиции и крупные города. Через несколько часов мы вступили в бой с передовыми частями немцев. Слишком силы были неравны, превосходство немцев в технике, особенно в танках, было очевидным. Несмотря на героическое сопротивление, под натиском превосходящих сил противника наши войска стали беспорядочно отступать.
Ведя оборонительные бои, 1 сентября 1941 года мы отступили до Ростова. В Ростов заходить не пришлось - оказывается он уже был занят немцами. Обойдя Ростов с правого фланга, нам удалось соединиться с основными силами Красной Армии. К зиме 1941-42 года фронт стабилизировался, и немцы уже не смогли вести наступательные операции, как летом 1941 года.
Воронежско-Ворошиловградская оборонительная операция (980-й полк входил в состав 275сд 37А Южного Фронта)
Наступление немцев началось в июне в районе Харькова… Наша дивизия стала отступать, чтобы не быть отрезанной от других соединений. В первый момент мы даже совсем оторвались от своего противника, и нас как бы прямо никто не преследовал. Лишь на третий или четвертый день колонны наступающей немецкой армии стали на нас сильно наседать. Когда штаб дивизии выходил из селения, уже становились видны приближающиеся немецкие мотоциклисты….
Во время отступления с самого начала все разладилось, почти прекратилось снабжение, колонны различных частей и соединений перемешались друг с другом, было много пропавших неизвестно куда. Уже через несколько дней идущие рядом солдаты спрашивали друг друга не “из какого ты взвода, роты, батальона, полка?”, а “из какой ты армии?” Разумеется, офицеры штаба дивизии получали указание, в каком следующем пункте будет сбор, но добирались туда кто как мог. В назначенные пункты приходило все меньше людей, они терялись в хаотическом потоке “драпающего” (как тогда говорили) войска.
Это было тринадцатого июня 1942 года. Был жаркий безоблачный день. Все предшествующие дни слышалась вокруг артиллерийская и пулеметная пальба (отбивались от наседавшего противника отдельные группы), а тут все как-то стихло. Казалось, что нам в нашем бегстве удалось оторваться от немцев. Я шел налегке, присоединившись к группе разведчиков из 980-го полка, моих старых друзей.
Кругом двигались люди и из других дивизий и соседних армий. Меж тем далекие звуки боя совсем, совсем затихли. Казалось, что все остановилось. Все как-то успокоились и повеселели. Недалеко от дороги росли вишни, на которых чернели спелые ягоды. Ведь это была Украина (недалеко от Луганска-Ворошиловграда) в разгаре лета...
Немецкие танки двигались достаточно быстро, и все, кто шел, а не мчался с помощью мототяги, очень скоро оказались в окружении. Где-то не очень далеко, как я потом узнал, командир нашей дивизии официально объявил тем, кто был с ним, что мы в окружении, и каждый должен выбираться, как может.
По дорогам шло немало советских военнослужащих, некоторые в форме. Немецкие войска продвигались быстро вперед и не могли задерживаться, чтобы хватать каждого прохожего. Там, где были штабы, там действительно забирали советских солдат в плен, часто прихватывая и штатских мужчин. Там, куда успела прибыть полевая жандармская служба и особенно гестапо, было совсем плохо, но в районе самого фронта на дорогах картина была довольно парадоксальная. По этим самым дорогам гнали пленных на Запад, но большую толпу пленных часто сопровождало несколько немецких конвоиров. Пленные разбредались по хатам за хлебом и молоком. Кто хотел, уходил из толпы и шел в обратную сторону, пытаясь выбраться из окружения (разумеется, я далек от утверждения, что так вообще было всегда и везде с пленными, знаю, что это не так). Так что — одни брели на Запад, другие на Восток. Местное население не всегда различало эти категории, и часто нас, выходящих из окружения, тоже называли “пленные”. Так как немцы распускали слухи, что столицы уже взяты ими, что война кончается, многие солдаты считали попытки вернуться в армию безнадежными и бессмысленными. Немцы также распускали слухи, что можно получить “пропуск” (Раssierschein) к себе на родину, домой. И некоторые наивно шли в комендатуры за пропусками. Многие из тех, кто геройски сражался и совершал чудеса в экстазе боя, теперь покорно сдавались в плен или, в лучшем случае, шли “домой” на родину. Если “дом” был на Украине, они готовы были остаться в оккупации, если на советской стороне, они готовы были перейти линию фронта, лишь бы добраться “домой”.
… раздался страшный крик: “Танки!”. Действительно, на дороге появились немецкие танки… Лежа в пшенице, мы услышали выстрелы, несколько голосов: “Сдаюсь!”, “Сдаюсь!”, “Сдаюсь!”...
Мелетинский Е.М. Воспоминания - М. 1998
Видимо был август 1942 года, на полях кое-где рожь была связана в снопы. Отступая, мы подошли к какой-то речке. На мосту через эту речку стояли несколько наших офицеров, майор и подполковник. Они у всех военных, проходивших через мост, спрашивали из какой они части, и соответственно направляли в разные стороны. Нашу группу направили налево. Прошли где-то около километра и дошли до небольшой деревушки. С тех пор, как расстались с солдатской кухней, прошло более суток. Все очень хотели есть и первая задача была найти что-нибудь съестное.
Зашли в несколько домов - пока безрезультатно. Зашли в следующий дом. Там находились три женщины и несколько детей. Спросили нет ли чего-нибудь покушать. Ответили, что хлеба нет, муки тоже нет, но есть пшеница, и они могут сварить пшеничную кашу. Поели и у них же остались ночевать. Как было условлено, на второй день рано утром собрались возле школы.
Командир всех построил и проверил, что у нас имеется из вооружения. Данные оказались нерадостными: карабины, автоматы были у всех, а вот боеприпасов почти не было, в том числе и у меня был автомат ППШ и три пустых диска.
Командир коротко объяснил обстановку и поставил задачу - не ввязываясь в бои, соединиться с основными частями Красной армии. В нашей группе набралось до роты солдат, и эту группу возглавил капитан. Посоветовавшись на месте, решили до следующего села пройти напрямик, через пшеничное поле.
Видимо, немцы следили за нами. Мы прошли где-то 2-3 километра, и вдруг со всех сторон поднялись немцы и начали кричать: «Хенде хох! Руки вверх! Бросайте оружие, ваше положение безвыходное».
Что делать? У меня автомат висел под плащом без патронов, пока немцы и полицейские подходили ближе, я вырыл канавку, туда положил автомат, комсомольский билет и со слезами закопал. Это был очень тяжелый момент: я хоть и отступал, но был вооружен, был солдатом. С автоматом я мстил немцам, заставлял их подчиняться, срывал их планы, мог диктовать им свою волю. Этих преимуществ теперь у меня не было, теперь неволя; меня и моих сослуживцев ждет рабство. От таких мыслей из глаз покатились слезы.
- Евреи есть? Выходи! - скомандовал немец по-русски. Никто не вышел.
- Комиссары есть? Выходи! - Опять никто не вышел.
- Командиры есть? Выходи!
…Всем пленным приказали встать на колени и снять пилотки. … Офицеры медленно обошли нас, внимательно разглядывая каждого, искали евреев и командный состав. Рядовые в нашей армии, как правило, стриглись наголо, командиры же носили прическу, поэтому найти офицера среди солдат Красной Армии было проще простого - по нестриженной голове.
… Нас обыскали, раненых оставили на месте, а здоровых пленных погнали хоронить наших убитых.
…немцы начали сортировать пленных по национальному признаку. Во время очередного построения немецкий офицер приходил с каким-то типом в гражданской одежде и тот командовал:
-Украинцы!Выйти из строя!-
Тех, что выходили, строили в отдельную колонну и уводили. О чём, как и кто с ними говорил, я не знаю, так как ни разу не пытался выдать себя за украинца (многие русские потом это делали), но через пару дней мы их видели уже переобмундированными кого во французские, кого в немецкие, но тёмно-синего цвета мундиры и вязаные шапочки с немецкой кокардой, марширующими в колоннах по три или по пять рядов и поющими украинские песни…
Совсем по-другому немцы относились к евреям. Их сразу отделяли от других пленных, используя на самых тяжёлых, грязных и унизительных работах… Многие из них пытались выдавать себя за русских, грузин и т.п., но внешний вид и выговор демаскировали их.
Обычно немцы, завидев в рядах пленных еврея, со словами «Юдэ» вытаскивали его из рядов, и если он пытался разуверить их в своём происхождении, приглашали «специалиста» по еврейским вопросам (обычно одетого в гражданское), и тот начинал его проверять старым дедовским, черносотенным способом:
- А ну, жид скажи: «кукуруза»!
Если и «кукуруза» не могла дать заключение о национальности, подозреваемый проходил следующую стадию проверки:
- Расстегни штаны! Покажи ...
После такого обследования подозреваемого либо отправляли к евреям, либо возвращали в ряды простых смертных. Пишу об этом с подробностями, так как сам подвергся этой унизительной процедуре в Двинске: у меня были чёрные волосы, и я с детства немного картавил.
Волков Ю.С. Война без прикрас и героических подвигов.
Sobkor:
Цитата: Рашид Закирович от 27 Февраля 2010, 20:05:33>>>>В начальный период службу проходил в составе 90 стрелкового полка в пограничных войсках. 28 июля 1940 года в составе того же полка, без боевых действий, но в полном боевом снаряжении мы заняли огневые позиции на территории Бессарабии (ныне Молдавская ССР).
<<<<
Такого полка в пограничных войсках НКВД СССР на тот период времени не было! Явно что это полк из состава Красной Армии. Бойцы стрелковых дивизий, сосредоточенных вдоль границы, нередко в силу малограмотности величали себя пограничниками. Но это в данном случае не от принадлежности к пограничным войскам, а по факту своей службы у границы...
В ПВ с осени 1939 года существовал 90-й пограничный отряд войск НКВД СССР. Он был сформирован в Белоруссии, но для несения боевой службы убыл в Волынскую область, став с этого момента 94-м Владимир-Волынским пого. Понятное дело, что в освободительном походе Красной Армии в Молдавию и Буковину этот погранотряд не мог участвовать физически...
Рашид Закирович:
Нас всех собрали вместе, построили, повели к деревне и завели в колхозный двор. В этот двор без конца приводили всё новых и новых людей. Тут были и солдаты, и старики, и женщины и дети. Вместе с нами оказался наш медицинский батальон, где личный состав состоял из женщин.
Всех военнопленных построили отдельно и привели к школе. Школа была кирпичная, 2-х этажная и кругом утопала в зелени. Нам дали кирки, лопаты, ломы и приказали срочно разобрать школу. Одни разбирают, другие берут по 3-4 кирпича и несут за километр к разбитому мосту. За 4-5 часов школу полностью разобрали и все кирпичи перетащили к мосту. Командовали немецкие солдаты и несколько полицейских–украинцев, уже успевших переодеться в немецкую форму. Вечером нас опять загнали в этот же двор. Весь двор, все сараи, помещения - все было битком набито людьми. Говорили, что в этом дворе собрано где-то более 20 тысяч человек.
На второй день, рано утром, дали команду всем военнопленным построиться отдельно. Нас набралось больше тысячи человек. Под усиленным конвоем, с овчарками, нас повели на запад. Сейчас уже не помню, сколько суток шли - дошли до Донецка, тогда назывался город Сталино. В Донецке нас завели в дом культуры имени Дзержинского.
На чужбине, да еще в плену, как только какая свободная минута выпадает, начинаешь искать "земляков". Вот так мы познакомились с жителем Татарской АССР Алькеевского района села Старые Челны Туктамышевым Солтаном Галеевичем, 1919 года рождения, Фартдиновым Мингали из села Старое Ермаково Клявлинского района Куйбышевской области, Сабитовым Исмагилом из Татарии. Правда, вскоре с этими земляками, кроме Туктамышева, мне пришлось расстаться.
Очень скоро я понял, что в одиночку в лагерно-этапном плену долго не продержаться, не прожить. Нужно объединяться в небольшие группки помогающих друг другу людей. Опытные пленные называли эти группки колхозами. Самый удобный колхоз – три человека. Два – маловато, потому что одному тащить обессилевшего товарища очень трудно, а подчас и невозможно, вчетвером такая проблема решается проще всего, но такая группа уже менее мобильна, кроме того, может возникнуть четыре разных или по два одинаковых мнения, трудно приводимых к одному знаменателю…
Ю.А. Апель. ВОСПОМИНАНИЯ БЫВШЕГО ПЕХОТИНЦА И ВОЕННОПЛЕННОГО. 1985–1988, Днепропетровск.
Кажется, в г.Константиновка на Украине наш Фартдинов Мингали встретил еще одного земляка – Мустафина Завата Абдулловича , (он сейчас проживает в г. Казани…) Мустафина от нас тоже отделили, и с ним мы больше не встретились.
Как только мы прибыли в Донецк, каждый день выстраивали весь лагерь: немцы искали евреев и каждый раз увозили значительное количество людей. Однажды стоим в строю, подошел офицер с переводчиком и спрашивает у нашего Мингали: «Кто ты по национальности?» А он очень четко и смело ответил: «Я волжский татарин». Видимо, такой ответ не оставил сомнения, и они отошли от нас.
В середине двора колючей проволокой была отгорожена площадка примерно 2х2 метра. Каждый день после проверки эту площадку до отказа наполняли людьми еврейской национальности и калитку закрывали. Не знаю, сколько человек туда заталкивали, но они стояли плотно друг другу. Переместиться с места на место было нельзя. Вот так они стояли целыми сутками, никто подходить к ним не имел права. Им не давали ни пить, ни есть, они умирали под знойным солнцем медленной смертью. Умерших и сильно ослабевших за ночь куда-то убирали. К утру в клетке народу оставалось меньше, и они медленно двигались друг за другом в одном направлении. Кто не мог двигаться, те стояли в центре круга.
Утром опять проверка, опять эту клетку набивали до отказа, и снова всё повторялось.
Очень плохо было с питьевой водой. Воду привозили на лошадях и разливали по посудам, у кого что есть. Однажды наш Солтан во время раздачи воды перешел в другой строй, чтобы быстрее получить воду, но тут его поймал надзиратель и ударил по лицу кнутом, правая щека разорвалась пополам и долго текла кровь…
В Донецке распорядок был такой. Кухня работала круглые сутки. Во дворе на кирпичи рядами были поставлены ванны, под ванны подкладывали дрова и подогревали воду. В теплую воду засыпали отруби и мешали - получалась жижа. По четырем углам ванны стоят "повара" и черпаками разливают во что подставят: кто подставит кепку, кто пилотку, кто какую- то банку и т.д. Я все еще с собой имел солдатский котелок емкостью 2 литра. Очередь движется без остановки круглые сутки. К ваннам, т.е. к кухне, за трое суток попадаешь два раза.
Следующий пункт нашей остановки был Кировоград. С железнодорожной станции нас повели строем в центр города. Строй внушительный - длиной где-то за километр. По пути следования, по обе стороны улицы, выстроилось много народу. На нас, на бывших защитников Родины, смотрели люди, и каждый, видимо, думал по-своему. Нам стыдно было смотреть им в глаза. Мы все в военной форме, правда, чтобы не выделяться, командиры знаки отличия поо6рывали, теперь все одинаковы - красноармейцы. Хоть провались: стыдно по своей земле идти под конвоем немецких солдат. Ведь нас до войны учили, что мы ни пяди своей земли не отдадим врагу и будем воевать только на территории врага. А получилось вон как.
Женщины смотрят на нас и тихо плачут, мужчины тоже кто рукавом, кто платочком незаметно для других вытирают слезу. Некоторые из них вынесли, может быть, последнее: кто кусочек хле6а, кто картошку - и пытаются передать нам, военнопленным.
В строю я шел в правой шеренге. Вижу у одного старичка в руках круглый деревенский хлеб. Созрела мысль – любой ценой заполучить этот каравай. Видимо, не суждено было умереть: мгновенно выскочил из строя, выхватил у старика хлеб и успел встать на свое место. Вроде выстрела не последовало. В это время я не соо6ражал, что делаю.
Передний конвоир, впереди от меня где-то в шагах 5-б, назад не оглянулся, а задний распекал кого-то из стоящих на тротуаре. Выход из строя без санкции конвоира расценивался как попытка к бегству, и за это - расстрел без предупреждения. Хлеб старика разрезан на ломтики, и мы - два Султана, Мингали и я – моментально съели его. После такого пиршества прямо-таки ожили, веселее стало. Я только после осознал, что этот прыжок мог быть последним в моей жизни.
Нас привели в городскую тюрьму. В ней мы прожили дней десять. Днем всех выгоняли во двор, иногда под усиленным конвоем направ¬ляли на хозяйственные работы, а на ночь закрывали в камеры. Наша камера 6ыла на 5-ом этаже. Жили в ней 11 человек: мы - 4 татарина и 7 человек из Башкирии. Питание - как и в Донецке.
В Кировограде, где – то в сентябре, нас опять погрузили в вагоны и повезли на Запад. Через несколько дней прошел слух, что мы прие¬хали на территорию Германии. Наш эшелон остановился, дали команду выгружаться. Оказалось, что нас привезли в город Майзен на Эльбе.
Майзен. Фарфоровый завод.
Рабочая команда №766 Meissen Teichertwerke принадлежала шталагу в Мюльберге из IV военного округа вермахта
Нас человек 100 повели на окраину города, разместили в лагере. На второй день утром подъем в 5-00, позавтракали (дали кружку кофе, 200-250 г. хлеба), и нас вывели на плац на построение. Снова всех пересчитали и дали команду двигаться. Шли примерно 2 километра, потом оказались перед воротами завода. Завод выпускал фарфоровые изделия. Немцы-мастера нас ознакомили с операциями, будущими о6язанностями. Каждый делал свое дело: Туктамышев Султан на машине дробил камни, я на станке прессовал плиты размером 40х60 см и весом 20 кг, кто-то подвозил камни и т.д.
Обедали на территории завода. На обед дали суп с капустными листьями, хлеба не дали, оказывается утром дали на весь день. И так прошла первая неделя. В субботу после работы повели в баню. После бани в лагере раздают стиранное, но рваное белье. Вначале дырку на рубашке нужно показать дежурному солдату, а он, исходя из размера дырки, делает лоскут тряпки и выдает определенной длины нитку. По окончании ремонта показываешь солдату, если он даст добро - переодеваешься.
Берет, рубашка, брюки арестантские - полосатые, на ногах колодки из липового дерева (выдолбленные), летом обуваешь на босу ногу, зимой дают портянки. Верхняя одежда разнообразная, у кого старая шинель, у кого фуфайка и т.п.
В этом лагере нас, татарской национальности, было пять человек. (В рабочей команде 766 Meissen Teichertwerke: Халиков Ахат, Гумеров Ибрагим)
Один из них – фамилию и имени не помню - но он был родом из Татарии, вскоре после прибытия заболел, ходить не мог, но все равно его два дня носили (волокли) на работу. Четыре человека его несут до завода, там его бросают на рабочее место, а вечером тащат обратно.
На третий день офицер распорядился оставить его в лагере.
Вечером, когда мы вернулись в лагерь, он был мертв. В лагере был сапожник, он на работу на завод не ходил, а в бараке ремонтировал обувь. Он нам рассказал, что нашего товарища офицер топтал ногами, и вскоре пленный умер.
Надзиратели периодически устраивали внезапные проверки. Проверяли с головы до ног. Как сейчас помню, очередная проверка была 13 марта I94З года на территории завода.
После окончания рабочей смены нас выстроили и начали проверять.
У Сабитова Исмагила, при проверке в кармане нашли горсть картофельных очисток, собранных на помойке. За это его наказали: после возвращения в лагерь его раздели догола, положили на деревянную скамейку, два солдата держали за руки, за ноги, а двое били кнутами. Вначале Исмагил кричал, потом стонал, а потом не стал реагировать на удары - потерял сознание. Окровавленного, в 6ессознательном состоянии его занесли и бросили на нары. В этот день у 11-ти человек нашли нарушения режима, их всех избили до потери сознания.
Как тяжело ни было, все же день за днем проходят, но день и ночь думаешь о еде. Эта мысль голодного человека не покидает ни на работе, ни после работы и даже ночью.
Рашид Закирович:
Однажды на заводе один военнопленный увидел, как между 3 и 4 цехами в люк разгружали картошку. Посоветовавшись, решили для разведки подключить заводского электрика. Фамилию его не помню, он был москвич. По своей работе он имел доступ во все помещения завода, правда ходил он не один, а с мастером-немцем. Помещение, где хранилась картошка, нашли, однако снаружи висел огромный замок. Электрик на глине сделал слепок ключа и передал слесарю Бородич Демьяну, белорусу по национальности.
Дней через десять ключ был готов. Однажды, проходя мимо, электрик попробовал открыть замок – получилось! Итак, потихоньку по ночам мы стали таскать картошку.
Фарфор, после нескольких суток обжигания, из печи с температурой более 1000 градусов выкатывался в тележках. Ведро с картошкой ставили на тележку, и где-то через 15-30 минут еда была готова. Конечно, все операции с картошкой старались делать очень осторожно, скрытно. Мы подозревали, что немки, которые работали с нами, знают, что мы имеем доступ к картошке. Но мы не замечали, чтобы они об этом кому-либо говорили или докладывали.
В ночную смену в нашем цеху работали от 4 до 8 человек. Ночью надзирателей не бывало. Охрана внутри завода, поддержание порядка в ночное время поручали мастерам-немцам, которые были вооружены пистолетами.
Картошка нам очень помогла и мы настолько поправились, что начали поговаривать о побеге. Тайно стали готовиться, изучали окружающую местность, движение машин, людей на предполагаемом маршруте, время и место для выхода из территории завода.
Итак, решение принято, будь что будет. Саяпин Николай, 19I7-1920 года рождения, из Саратовской области, Захаров Иван, тоже примерно того же возраста из Курской области и я апрельской ночью 1944 года совершили побег из территории завода.
Свою арестантскую одежду сняли и переоделись в рабочую одежду немецких рабочих. Местом для выхода с территории завода заранее выбрали забор из колючей проволоки над железнодорожными воротами. Высота забора 3 метра, туда набросали снятую с себя арестантскую одежду и спецовки немецких рабочих. При выходе сильно оцарапались, но выбрались – и вот мы на свободе! Однако если учесть, что на свободе на территории фашистской Германии, радости было мало, но мы все же не в концлагере для военнопленных!
Двигались только ночью, днем отдыхали. Иногда рассвет заставал нас в лесистой местности, тогда была возможность выбрать для отдыха более подходящее место. А иногда в темноте идешь, идешь, и когда начинает рассветать, видишь: вокруг ни кустика, ни бугорка и оказываешься в открытом поле. Тогда прятались под кучей мусора под старой картофельной ботвой и т.д.
Очень большая проблема была с водой и пищей. Скудного запаса продуктов, сэкономленного в лагере, хватило на 3 дня, а потом продукты добывали ночью по ходу движения. Иногда попадались кролики в клетках, куры, картошка в буртах и тогда по возможности старались прихватить про запас. Часто голодали. Иногда сутками, а то и по двое, приходилось двигаться 6ез пищи и воды.
Со дня побега прошло примерно дней десять. Однажды утром видим, что мы забрели в сосновые посадки. Когда совсем рассвело, смотрим - на востоке, куда мы держали путь, расположен город, а с другой стороны - дачи горожан. Мы поняли, что на восток не сможем двигаться, а другие пути расположены через населенные пункты.
Не дожидаясь вечера, быстрыми шагами пошли по направлению к дачам. Забор возле дач большого препятствия для нас не представлял, без особых усилий зашли на территорию крайней дачи, где стояло несколько ульев. Открыли первый улей - оказался пустым, без пчел. Открыли второй, выбрали несколько рам потяжелее. Пчелы еще не летали, т.к. было раннее утро, и к тому же было прохладно. Смахнули пчел и отложили несколько рамок.
Немецкий улей образца 1942 года
Возле домика взяли ведро, наполнили медом про запас, взяли еще одну раму, между делом не забыли и поесть. Но ведь меда много не поешь.
Пора уже принимать решение куда идти: возвращаться обратно, остаться на даче до вечера или вы6рать еще какой-то вариант. Решили немного пройти в лесок, дождаться темноты, затем идти к железнодорожной станции и попытаться сесть на поезд. Один дежурил, двое отдыхали, день прошел без происшествий.
После захода солнца не спеша двинулись в путь. Дошли до вокзала, начали осторожно изучать обстановку. Электрическое освещение на вокзале зажигают только по прибытии на станцию нового состава, а в остальное время темно. Определили, что по всем признакам вот этот состав должен идти на восток, на фронт. Остановились возле оплом6ированного вагона и решили забраться в него. Осторожно сорвали пломбу, приоткрыли двери: я с Захаровым забрался в вагон. Саяпину помогли закрыть двери вагона, он снаружи опять повесил пломбу, а его затащили в вагон через окно, окно закрыли.
Не успели расположиться в вагоне, как состав тронулся, и такое впечатление, будто только и ждали, когда мы усядемся. То, что пока все хорошо и едем на восток - добавляло нам бодрости, вдохновения. Приоткрыли окно и следили по ходу движения. Теперь в темноте начали знакомиться с содержанием вагона. На наше счастье вагон оказался продуктовым. Николай первый обнаружил в ящике зеленый салат. Открыли другой ящик, а там булочки, пряники, баранки. Открыли следующий ящик – в нём на противнях жареные курицы. Прямо как во сне или в детской сказке! Пировали: ели кто что хочет и сколько может. Наелись досыта. Ревизия вагона продолжилась. Иван обнаружил какие-то брезентовые мешки, и мы набрали по мешку продуктов. Упаковав свои мешки, поставили их 6лиже к выходу. Туда же поставили ведро с медом.
Сейчас наша главная задача – вовремя выйти из вагона и скрыться. Поговариваем между собой, вот бы поезд остановился где-ни6удь в более удобном для нас месте. Ощущаются признаки рассвета, скоро станет совсем светло. Может быть, этот поезд действительно идет на восточный фронт, но подкрадывается мысль, что целесоо6разнее расстаться с этим вагоном и сесть на другой поезд. Чувствуем, что поезд стал сбавлять ход и вскоре совсем остановился. Не дышим, прислушиваемся. Стали слышны голоса людей. Не знаю, сколько времени прошло в таком напряженном состоянии.
Около дверей нашего вагона стали копошиться. Раз - и двери открылись настежь. Если бы все шло по нашему плану, то Захаров Иван должен был выйти через окно и нам открыть дверь, поэтому он был возле окна. Он открыл окно, и весь вагон осветился электрическим светом, падающим от ближайшей огромной лампочки, висящей как раз над самым нашим вагоном. Первым спрыгнул Иван, за ним я. И вот с этого момента я ничего не помню: как спрыгнул, как приземлился, что было у меня в руках. В сознании было только одно - быстрее скрыться от яркого электрического освещения в ночную темноту.
Опомнился позже, оглянулся по сторонам: вроде за мной никто не гонится и никого не видно, не слышно. Я стал с надеждой прислушиваться, думал, что Саяпин с Захаровым должны быть где-то поблизости. В то же время интуиция подсказывала: нужно как можно быстрее удалиться с территории железнодорожного вокзала.
Я пересекал тропинки, шел через огороды и очутился на перекрестке улицы. Недалеко от перекрестка росло огромное дерево. Вышел на теневую сторону и вплотную подошел к дереву. Прислушался - где-то слышны шаги. С надеждой приглядываюсь, может, это Иван или Николай.
Через некоторое время я увидел, как с противоположной стороны улицы по направлению ко мне шел человек. Дошел до перекрестка и остановился, постоял, оглянулся по сторонам и пошел в сторону вокзала. Я его успел рассмотреть: в очках, с бородой, среднего роста, уже немолодой, одет в форму железнодорожника. Тут же пришла в голову мысль, что он ищет людей, сбежавших с продуктового вагона.
Как только он удалился на почтительное расстояние, я рванул в другую сторону и вскоре очутился в лесу. Я понял, что вышел из этого населенного пункта.
Начало светать, вскоре стало совсем светло. С опушки леса, оказывается, виден и вокзал. Что делать? Я остался один. Может быть, Захаров и Саяпин тоже ходят где-то недалеко, а ведь не крикнешь, могут тебя услышать немцы и тут же поймают.
Видимо, о нас, беглецах, известно во многих местах. Долго подумав и все взвесив, решил подать голос. Несколько раз крикнул: «И - в а а - н, И - в - а а – н», но ответа не последовало.
До обеда от этого места далеко не отходил, все ходил взад-вперед. Где-то внутри теплилась надежда, а вдруг Иван или Николай окажутся поблизости, и я их встречу.
Никого не слышно, не видно и я понял, что мои надежды рухнули. Вышел на поляну, еще раз посмотрел кругом, посмотрел в сторону вокзала и, не о6наружив ничего утешительного, направился на восток. Если были бы добрые времена, видимо, неплохо было бы и покушать, но у меня, как оказалось, кроме коро6ка спичек с собой ничего нет. Вспомнил вагон, где еды 6ыло вдоволь, а ведь не догадался хотя бы 6улочку положить в карман. Все хотели взять по мешочку, что6ы хватило на несколько дней. Все это 6ыло как во сне: то 6ыл целый вагон продуктов, а теперь опять ни крошки.
Опять настало жуткое время. Что значит после по6ега из концлагеря очутиться одному, в чужой стране, лишенному права встретиться с живыми людьми и с тысячей других неясных вопросов? К горлу подкатывает тяжелый ком, и невольно из глаз льются слезы.
Не знаю, сколько времени находился вот в таком подавленном состоянии, вскоре опомнился, встряхнулся и тронулся с места. Вначале шел медленным шагом, затем постепенно набрал темп и всю вторую половину дня шел без остановки.
Солнце медленно стало при6лижаться к горизонту и постепенно совсем исчезло из поля зрения. Вроде только начало смеркаться, смотрю уже совсем темно. Иду медленно и присматриваюсь, где бы остановиться на ночлег. Под ногами сырой песок, травы вообще нет. Начал с сосен обламывать нижние ветки и собрал "постель".
Из верхней одежды на мне был старый халат. Не снимая халата, лег на ветки с мыслью, что засну. Очень тихо слышится стук колес, видимо, не так далеко проходит железная дорога. С тех пор как ночью выскочил из вагона, все еще на ногах, чертовски устал, но сон не 6ерет, просто лежу и думаю. Какой там сон! Один на чужбине, да ночью в лесу, холодно, голодно. Такой участи самому заклятому врагу не пожелаешь. Но что делать? Что делать? Где выход? Сильно возбужденный, опять вскочил на ноги. В голову лезут всякие мысли, смотрю по сторонам, в двух метрах ничего не видно. Но усталость берет свое. Опять ложусь на свою постель и, оказывается, заснул. Не знаю, сколько спал или лежал просто в забытье, проснулся от холода и сырости, весь продрог. Чтобы хоть малость согреться, шагаю вокруг своей постели, прыгаю.
Прошло некоторое время, но больше ни сесть, ни тем более ложиться не захотелось. Как только появились первые признаки зари, я тронулся в путь. Идти пришлось недолго, совсем рассвело. По лесу шел где-то около двух часов, смотрю - лес стал редеть, и вскоре я вышел на окраину леса. Дальше мне предстояло идти через засеянное поле. Итак, я иду уже четвертые сутки и съестного за это время, кроме брюквы, ничего не попадалось. Правда, брюкву поел досыта и нес брюкву с собой, про запас.
Вчера целый день шел по лесам, по оврагам, и засветло подошел к какой-то деревне. За огородами переждал до темноты, ходил взад и вперед, но съестного ничего не удалось раздобыть. Пришлось опять уйти ни с чем.
Вдали слева опять лес и на фоне леса копошатся люди. По разноцветной одежде можно предположить, что это трудятся женщины. Справа, подальше, в нескольких местах тоже работают люди. Днем выходить в открытое поле небезопасно и принимаю решение идти вдоль опушки леса к женщинам, работающим с левой стороны. Подойдя метров 100-150, стал из-за дерева наблюдать за женщинами. В этой группе все шесть женщин молодые, где-то до 30-ти лет. Вижу, у одной на одежде с левой стороны на груди белый квадрат, у другой тоже, так это же нашивки 15x15 см, которые носят гражданские лица, угнанные в рабство в Германию! Таких людей в Германии я повидал много. В белом квадрате надпись: «OST» - «Цивильный», то есть "гражданский". А у военнопленных на одежде, на обоих коленях и на спине бирки с буквами "SU", что значит "военнопленный". Эти нашивки - тряпочки имели разные обозначения, их немцы называли "винкель". По этим нашитым винкелям немцы сразу определяли человека, к какой категории он относится. Например, красный винкель давали коммунистам, зеленый – за саботаж, некоторым женщинам легкого поведения нашивали черный винкель. Все люди, выходцы из России, носили красный винкель, т.к. все считались коммунистами. Свою одежду с такими нашивками я оставил на территории завода на Майзене, сейчас был в гражданской одежде без каких–либо нашивок.
Я ожил. Понял, что это наши люди. Думаю, будь что будет, вышел из леса и крикнул: "Девчата-а- а .. " Они все разом посмотрели на меня, две тут же подошли и поздоровались со мною. Разговариваем. Они все оказались из Белоруссии.
Я им рассказал свою историю. Задавали вопросы, я им отвечал. Они, конечно, без особого намека поняли, что я очень хочу кушать, так как увидели под мышкой недоеденную брюкву. Они сказали, что через два часа пойдут на обед, время на обед отводится один час. Они ушли на обед, а я душевно успокоившись, прилег и тут же заснул. Смотрю, они уже вернулись с обеда. Как они мне рассказали, они работают у одной немки. Муж у нее на восточном фронте. Она владеет земельными угодьями. Поля обрабатывают, хлеб сеют, убирают, за скотом ухаживают наши советские люди, угнанные в рабство.
Быстро пообедав они поспешили ко мне. Свою долю хлеба в обед никто не ел, около килограмма принесли мне. По моей просьбе также принесли пачку соли, три коробка спичек и ведерко. Они мне рассказали о своей, тоже нелегкой, доле и ответили на интересующие меня вопросы. Я узнал также, что до польской границы где-то 150 километров.
Они мне пожелали счастливого пути. Мы очень тепло распрощались, и я пошел в сторону, куда мне указали девчата. При женщинах я не стал есть хлеб, а как только немного отошел, рука сама стала тянуться к ведру, к хлебу. Вначале я думал, разделить его на 3 части, что6ы хватило на три дня. Но когда начал есть, появилось желание разделить только на две части. Разве голодного оторвешь от еды? Не удержался - съел весь хлеб.
День выдался теплый, облачный, иногда моросил мелкий дождь. Я шел неспеша, настроение после встречи со своими людьми было хорошее. Дошел до какого-то небольшого водоема, вода была прозрачная, чистая и холодная. Решил остановиться, помылся, отдохнул немного и продолжил свой путь.
За все многодневные скитания по лесам, по полям впервые встретил живность. Возле кустов стояли два лося. Они, видимо, меня учуяли раньше, чем я их увидел. Когда я вышел к ним, они, высоко задрав головы, гордо смотрели в мою сторону. В их поведении никаких агрессивных намерений я не заметил, остановился и с удовольствием смотрел на них. Так мы стояли совсем недолго - они мне уступили дорогу, пошли в сторону, и вскоре от них остались только следы копыт.
У нас в России, в любой деревне, да и в городе много бродячих собак, кошек. В деревнях собаки любого прохожего, особенно чужого, издали встречают громким лаем и сопровождают на всем пути следования, передавая друг другу как эстафетную палочку. В Германии сколько я ни ходил по деревням, никогда не встречал бродячих со6ак и кошек.
К вечеру очутился возле какой-то деревни. Не доходя до деревни, в лесу подождал, когда наступят сумерки. Как только стемнело, подошел ближе к заборам и стал изучать. Конечно, основная задача была достать что-нибудь съестное. Во дворе крайнего дома было тихо, никто не выходил и не заходил, хотя и горел в комнате свет. Но я у них ничего не нашел и пошел в следующий двор.
Следующий двор 6ыл богатым, есть скот и птица, но домашние еще ухаживают за скотом и завершают вечерние дела. Пришлось часок подождать. Но зато довольно-таки удачно раздобыл картошку, одного кролика и под покровом ночи пошел дальше. Ночью идти тяжело, но в то же время оставаться вблизи деревни тоже опасно. Блуждая в лесу, я вышел к какой-то тропинке и решил пойти по ней. Через некоторое время дошел до небольшой речки. От тропинки отошел в сторону и решил остановиться, сварить до6ычу, покушать, отдохнуть. Для костра дровишек много. Ужин сварил быстро и по всем правилам. Крольчатина с солью, с картошкой - просто объедение. Плотно покушав, лег отдохнуть.
С тех пор как я расстался с Саяпиным и Захаровым, прошло пять дней. Что интересно с ними? Тоже, может, блуждают, может быть, удачно сложилась судьба и уже перешли границу, а может быть…? В нашем положении все может быть. С такими мыслями я, оказывается, заснул, а когда проснулся, солнце было уже высоко.
Местность что надо, только для отдыха: мелкий густой кустарник, рядом речка - вдали от людских взоров, можно 6ыло бы еще отдохнуть. Но надо идти, добираться к своим. Шел целый день без остановки. Во второй половине дня сделал привал, пообедал и пошел дальше. На пути попадались населенные пункты, сельскохозяйственные работники в поле, я их удачно обходил.
На шестые сутки к вечеру вышел на открытую местность. Идти пришлось недолго, и я оказался возле железной дороги. До дороги близко не дошел, устроился поудобнее и стал изучать. Прошли в разных направлениях три поезда. Вот еще один товарный поезд остановился перед семафором.
Я походил вдоль состава: вагоны сборные, есть цистерны, крытые платформы. Прикинул, по-моему, этот состав должен идти на восток, на фронт. Несколько платформ попарно накрыты брезентом. Думаю, под брезентом или танки, или орудия. Принял решение ехать этим поездом. Подошел к спаренной платформе, сбоку отстегнул брезент и забрался на платформу под брезент. Было и так темно, под брезентом вообще ничего не видно. Поставил свое ведро и стал изучать на ощупь, что же находится под брезентом. Оказалось, на платформе трубы огромного размера сложены в несколько рядов. Конечно, не орудия и не танки, ладно, будь что будет, все же поезд должен идти на восток.
Состав тронулся. Ехали совсем недолго, опять остановка. Прислушиваюсь - какая-то небольшая станция. Слышны разговоры, молотком на стук проверяют колеса. Вот кто-то прошел с зажженным переносным фонарем. Стояли недолго. И опять состав тронулся. Прижавшись к трубе, под монотонный стук колес, я крепко заснул.
Проснулся от резкой остановки поезда. Слышу шум, грохот, кругом копошатся люди. Вагоны толкают взад и вперед, видимо, отцепляют. Лежу, не дышу, прислушиваюсь. С конца платформы раскрыли брезент. Два немца переговариваются друг с другом, с обеих сторон отстегивают брезент и стягивают на землю. Я сел и сижу.
Немцы увидели меня: смотрим друг на друга. Мне приказали слезть с платформы. Я слез, начали расспрашивать, кто я и откуда? После короткого разговора пригласили пожилого немца с рыжей бородкой. Этот рыжий тоже задал несколько вопросов и предложил взять ведро и следовать за ним.
Я иду и осторожно смотрю по сторонам: это огромный завод, много рабочих. Я, оказывается, заехал вместе с составом на территорию завода. Да, влип так влип, вот и приехал, и что же теперь делать?
Подошли к проходной, зашли. Там за телефонным аппаратом сидит молодая немка. Рыжий предложил высыпать содержимое ведра. В ведре были кости кролика, которые я намеревался еще раз обглодать в случае голода и начатая пачка соли. Предложили все сложить.
Снова начал задавать вопросы. Я отвечаю на его вопросы и выдаю себя за гражданского Максимова Семена Ивановича. Спрашивает, где и в каком городе работал? Город Майзен я не хочу называть, а другие города и села не знаю. Он тогда телефонистке сказал, чтобы позвонила в полицейский участок и вызвала полицейских, а сам ушел на территорию завода.
Как только ушел этот рыжий, телефонистка начала меня расспрашивать. По тону разговора и по выражению лица я понял, что она эти вопросы задает не ради любопытства. Она рассказала, что у нее отец и старший брат воюют на русском фронте, и от брата давно нет писем. Не удержалась, заплакала. Из своей сумки достала бутерброд, налила стакан кофе и предложила мне. Я, конечно, вмиг это проглотил. Она спрашивает, давно ли я кушал? Я отвечаю, что 20 дней уже иду на восток и за это время один раз только ел хле6, а в остальное время питался свеклой, брюквой, картошкой, иногда кроликами из хозяйств "Бауэров", т.е. богатых землевладельцев.
Зашли еще две немки и стали расспрашивать у телефонистки, кто я такой и откуда? Одна начала плакать и что-то говорила, когда она вышла, девушка мне сказала, что у этой женщины муж погиб на восточном фронте, недавно она получила похоронку. Женщина снова зашла уже с каким-то свертком и протянула его мне. Я развернул - там бутерброд и гороховая каша. Как мог я ей сказал слова благодарности и с аппетитом съел.
Эти две женщины, пере6ивая друг друга, о чем-то громко говорили, вскоре обе вышли. Телефонистка все еще не звонила в полицейский участок. Я стал ее упрашивать, чтобы она меня отпустила. Говорю, что в Москве у меня жена и двое детей, ради бога, отпустите, пожалуйста. Она говорит, что я отсюда никуда не смогу убежать, тут же поймают. Рыжий - мастер и полицейский. Она рукой показала пра¬вый карман пиджака и говорит: «Пах-пах". Я понял, что он вооружен.
Зашел этот рыжий мастер и спросил, позвонила ли она в полицейский участок. Она ответила, что звонила, сейчас придут. Как только он вышел, она позвонила. Снова зашли эти две женщины, переговорили с телефонистской и стали плакать. Мне телефонистка о6ъяснила, что эти женщины заводские ра6очие, они на военном положении, живут на территории завода 6езвыездно. Эти женщины мне очень сочувствуют и говорят, что их мужья, родственники, может 6ыть, тоже где-то так скитаются, такие же голодные, оборванные и тощие.
Зашли двое полицейских, а эти женщины тут же без единого слова вышли. Телефонистка позвонила мастеру. Мастер заполнил какой-то бланк и дал расписаться одному полицейскому. Я понял, что я перешел в распоряжение этих полицейских. Они уже не молодые, им за 50 лет. Один впереди, другой сзади и мы вышли.
На какой-то миг успел взглянуть на телефонистку, она платочком утирала слезу.
Оба полицейских на велосипедах, но оба идут пешком. Прошли где-то километра два, и один предложил сделать остановку.
Сидим, один спрашивает по-русски: "Ты русский?" Говорю: «Да.» -«Откуда?» - « Из Самары.» - «А Уфа знаешь?» Говорю: « Да, до Уфы от нас 300 километров».
Потом он рассказал, что в первую мировую войну к русским попал плен и два года работал в Уфе. Русский язык не забыл. Говорит довольно-таки понятно. С их разрешения я еще раз обглодал кости кролика, соль высыпал на дорогу, а ведро бросил в кусты.
Шли где-то километров 5-6, впереди показалась деревня. Завели в один дом, там сидят три офицера эсесовца. Все три здоровые, молодые, холеные. Один из них оказался переводчиком.
Начали допрос. Один спрашивает, другой переводит и третий записывает.
Расспрашивали долго, заполнили несколько листов. Их интересует все: и возраст, и нация, и цвет волос, род занятий и многое другое. Задали несколько повторных вопросов для проверки. В конце последнего листа сняли отпечатки среднего пальца левой руки.
На допросе я подтверждал, что я "цивильный" т.е. гражданский, что родом из Одессы. В конце допроса раздели наголо и всю одежду тщательно проверили. Я ни жив, ни мертв, стою голый, думаю, сейчас изобьют до смерти. Особенно эсесовец, который сидел у окна, все встревал в разговор и что-то подсказывал. И вид у него был очень страшный, настоящий фашист. Я все ждал, что он соскочит и ударит!
Я понял – меня и раздели-то по его подсказке. Разрешили одеться. На душе немного полегчало, вроде пронесло. Про себя думаю, они поверили, что я гражданский и поэтому не избили.
Этот дом оказался длинным: посередине коридор, а по левую и правую сторону помещения. В начале коридора служебные комнаты, а дальше камеры для арестованных. Тот эсесовец, что сидел у окна, вышел, и вскоре зашел солдат с автоматом и приказал мне выйти. По выходе из комнаты, солдат показал мне, куда идти и через 3-4 комнаты завел в пустую камеру. Камера небольшая, потолок высокий. У самого потолка небольшое окно и на окне железная решетка. Из мебели в камере имеется двухъярусная кровать.
Так закончилась моя недолгая свободная жизнь - опять попался. Что меня ожидает впереди? Видимо, помучают, поиздеваются и расстреляют или каким-нибудь другим методом умертвят, ведь у них много способов, для того чтобы человека отправить на тот свет. Может ли быть худшее положение для беглеца? Совершил побег, попался и жду приговора или без такового, расстрела.
Вспоминаю лагерь в Майзене, преданных друзей, наш побег. Осмысливаю причины побега, сравниваю условия на Майзене и теперешнее мое положение и не могу прийти к твердому выводу. Если здраво рассудить - бежал, потому что хотел снова быть в строю, хотел воевать против фашистов. Вот причина побега, вот ответ на свой же вопрос. Ведь у меня были моменты, когда моя жизнь висела на волоске. Да, на этот раз вряд ли останусь живым. У меня такое ощущение, как будто я уже приговорен к смерти, и вся жизнь проходит перед глазами. Деревня, родной дом, жена, дети, родные, да и лагерь на Майзене тоже со счетов не сбросишь. Как ни тяжело было, все же человек ко всему привыкает, и если бы не с6ежал, может быть, дожил бы до победы. Все эти воспоминания невольно вызывают слабость, неимоверную тоску и слезы. Как же тут не плакать, на чужбине, один в тюремной камере, вот-вот ждешь, что дверь откроется, и тебя выведут на последнюю дорогу.
Стоп! Хватит! Ну что теперь раскаиваться о содеянном и паническими мыслями расслаблять себя, распускать слюни. Сбежал из лагеря я сам, никто меня бежать не заставлял. Мне просто не хотелось гнуть спину на фашистов, а хотел опять с оружием в руках мстить фашистам. Я думаю, все же еще я смогу им отомстить и мне есть за что мстить. Я буду мстить и за тех, кто на моих глазах умирал мучительной смертью.
Дальше мне размышлять не пришлось, в коридоре послышались шаги. Ходит часовой. Почему-то стараюсь определить, через какое время он проходит возле моей камеры. Когда уходит вглубь коридора, там 6ывает дольше, где-то 4-5 минут, а со стороны входа он быстро возвращается. Правда, иногда задерживается, видимо, через открытые двери смотрит на улицу и дышит свежим воздухом. Вот он опять прошел мимо моей камеры вглубь коридора, и еще долго слышится стук его ка6лyков, подбитых железом.
Начало смеркаться. Кто-то подошел к двери, повозился с ключами, и со скрипом открылась дверь, я ни живой и ни мертвый, думаю, все, сейчас что-то 6удет, что скажут выходить. Но, слава богу, вроде пронесло. В дверях показался солдат, который меня закрыл сюда. Молча протянул мне миску с капустным бульоном, 100 граммов хлеба, также молча закрыл дверь и вышел. Я понял, что он стоит за дверью и ждет, когда я поем. Церемония ужина длилась недолго. Хлеба хватило откусить 2-3 раза, суп выпил через край, в миске еще осталась прилипшая полоска капустного листка, эту полоску тоже съел и миску поставил на кровать. Солдат снова зашел, молча взял миску, закрыл дверь на замок и удалился.
Стемнело, в камере зажгли электрический свет. Снова копошатся у двери, я опять боюсь, думаю, пришли за мной. Открыли дверь, ко мне завели четырех парней. Трое еще совсем молоденькие, один из них к тому же маленького роста, а четвертый лет 20-25, высокий, крепкий. Они все прилично одетые, одежда негрязная, и не рваная, сытые, чувствуется, парни не голодали. Познакомились. По национальности они все украинцы. Они в каком-то городе работали на фабрике-кухне, надоело работать и решили бежать. Так что им голодать не пришлось. Я тоже им рассказал свою 6иографию и легенду.
На второй день всех нас поочередно стали вызывать на допрос. С этими ребятами мне стало веселее, все же не один, и к тому же мы все из одной страны. Со старшим начали поговаривать о дальнейшей нашей жизни, как дальше быть, что делать, есть ли какой выход?
Мы с ними в этой камере жили 3 дня. Ре6ята молодые, шустрые, сильные. Как только затишье, кровать подтаскиваем к окну и наблюдаем за улицей: изучаем местность, дороги, движение машин, людей, состояние решетки на окне. Как только какой-то шум - кровать тут же ставим на место.
После тщательного изучения, пришли к выводу, что этот дом сделан из гипсовых блоков. У старшего под стелькой ботинка было запрятано лезвие кухонного ножа. При обыске нож не обнаружили. Этим ножом начали вырезать гипс и освобождать (вынимать) решетку. Оказалось, что прутья на решетке между собой не сварены, а просто пристроены друг к другу по отдельности. За один день вытащили все вертикальные прутья, а на второй день остальные - горизонтальные.
Дождались темноты, открыли окно и начали выходить по одному. Я спрыгнул последним. Откровенно говоря, мне страшновато, ведь после этого побега, если меня поймают, расстреляют безо всяких расспросов. Когда мы бежали из Майзена, мы долго готовились. Я чувствовал силу, бодрость и преданность друзей.
Итак, совершил повторный побег. Под покровом ночи быстрым шагом прошли деревню, идем через огороды, канавы, вскоре вышли в открытое поле. Ре6ята идут быстро и меня подбадривают: «Дяденька, не отставай!» Здоровяк впереди, я замыкаю колонну. Дошли до леса. Собрались все пятеро вместе, чуть передохнули, подвели итог и пошли дальше. Задача остается прежней: перейти линию фронта и выйти к своим или же хотя бы влиться в какой – либо партизанский отряд. Ребята идут быстро, они еще не истощены, а я чувствую усталость, но пока укладываюсь в общий темп, нельзя отставать, ибо это для меня гибель.
Начало рассветать. Мы все идем. Дошли до какого-то оврага и решили передохнуть. Тут как раз и речка протекает; попили, помылись, а вот покушать нечего. С этим толстяком общего языка я не нашел. Он очень упрямый, строптивый, самолюбивый. Я понял, что он мне не пара и наша совместная дорога долго продолжаться не может, видимо, разойдемся.
Днем, по очереди, осторожно ходили на разведку, но съестного ничего не нашли. С наступлением сумерек тронулись в путь. Шли недолго. Вскоре лес кончился, идем по вспаханному полю. Вдали видны огоньки, по дороге движутся автомашины.
Мы договорились, что нам надо попасть в населенный пункт, ведь без еды далеко не уйдешь, а там что-нибудь нашли бы покушать. Дошли до какой-то дороги и идем по полю, далеко не удаляясь от дороги, как только какая машина, мы задолго до подхода машины, ложимся и ждем, когда она проедет.
Забрели в лесочек, вдоль леса тропинка. Эта тропинка нам понравилась. Сделали привал и думаем, что не может быть, чтобы по6лизости не было деревни, обязательно должна быть, только надо идти.
Рашид Закирович:
После привала шли где-то около часа, и вдруг: "Xaльт!" Все разом повернулись обратно и рванули в лес. Вроде все обошлось благополучно. Выстрела не последовало. Когда порядочно удалились, немного успокоились, остановились. Почему солдат не открыл по нам огонь? Ведь он наверняка видел, что к нему движется целая группа людей. А когда мы от него бежали - не стрелял? Почему? Это для нас загадка.
Мы потеряли ориентир, и не знали, куда и в каком направлении идем. Лес кончился, нам не хотелось выходить в поле, но решили из этого леса уйти подальше. Двое суток во рту не было ни крошки. Устали, темп сбавился, но идти надо. Идем. Опять зашли в лес, прошли немного и сели отдохнуть. Лес крупный, редкий, хорошо ухоженный. Сидим и рассуждаем, что дальше делать, в какую сторону податься. И вдруг с нескольких сторон на нас засветили мощными электрическими фонарями и дали команды: «Хальт! Руки вверх!". Мы не успели даже встать со своих мест, тут же дали из автоматов несколько очередей. Скомандовали отойти друг от друга на 2 метра и возле каждого из нас оказались по 2-3 полицейских. Нас повели по одному в сторону поляны, подъехали несколько легковых автомашин. На руки надели наручники, по одному посадили в машину. В каждой машине по три полицейских. По команде офицера колонна тронулась в путь.
Рассвело, стало совсем светло. Подъехали в какой-то лагерь в сосновом лесу. Дали команду слезть с машин, сняли наручники, завели в помещение и всех поставили вдоль стены. В комнате возле стола сидела женщина, а в сторонке мужчина. О6а одеты в полицейскую форму.
Минут через десять из другой комнаты вышел высокий, плотный офицер, что-то негромко сказал женщине. Женщина к нам обратилась по-немецки, но наш старший ответил, что мы русские. Она перевела приказы офицера: «От стенки отойти на один метр. Встать друг от друга на вытянутую руку». Я оказался посередине. Офицер потихоньку двинулся со своего места в нашу сторону. Сам смотрит вниз, я думал, осмысливает слова, которые 6удет говорить переводчице. Поравнявшись с крайним из нас, вдруг сильно ударил его по лицу, и так всех подряд. Кулачище здоровое, 6ьет сразу наповал, с такой силой 6ьет по лицу, что устоять на ногах невозможно. Я упал, потом вскочил и стою, а два парня не успели встать, кто-то тихо плачет, один неосознанно карабкается, встал уже на четвереньки, но до конца встать не может, его оглушило ударом, а второй воо6ще лежит 6ез движения. Обоих подняли. Я думаю, офицер решил начать с нашего старшего потому, что если он его сходу внезапным ударом не свалит, то он не упадет, устоит и тогда эффекта не 6удет. А после него остальные - мелочь, я тоже как спичка - кожа да кости. И действительно, никто на ногах не устоял. Я-то знаю эти "порядки", если те6я с6ивают с ног, надо обязательно постараться встать, иначе они начинают пинать и топтать ногами.
Опомнились, смотрим друг на друга - все в крови. Кровь течет ручьем, рукой вытираешь и размазываешь по одежде. Офицер молча продолжал ходить, потом что-то сказал переводчице и удалился в свой кабинет. Так мы простояли где-то около часа.
Я смотрю на переводчицу, она даже, как говорят, и ухом не повела, сидит, как ни в чем не бывало и что-то пишет. Я думаю, она такие сцены видит не впервые, уже привыкла к жестокости. Мы-то уж ладно, вроде взрослые, а вот один парнишка почти ре6енок. Ему тоже ни пощады, ни жалости. Мы все стоим. Наконец, этот мордобой вышел, что-то пробормотал переводчице и вернулся в ка6инет. Женщина перевела нам, чтобы мы привели себя в порядок. Мы начали вытираться, осматривать друг друга: у кого нос набок свернулся, у кого глаз заплыл, старший держал в руках два выбитых зуба, а тот парень, который вообще не мог встать, оказывается, после удара в лицо, отскочил и головой ударился об стенку. С головы все еще сочилась кровь. Проверил себя, что же со мной? Сильно распухло лицо, шатаются зубы, ладно, еще хоть не выпали, верхняя губа как лепешка, глаза сузились. Наконец, женщина одного из нас подозвала к себе. Спрашивала фамилию, имя, отчество, национальность, год рождения, откуда родом, где работал в Германии, при каких о6стоятельствах оказался на месте задержания и т.д. Все это она тут же переводила, а полицейский записывал. Потом полицейский остальное дописывал с натуры.
При всех болях, переживаниях, волнениях голод дает о себе знать. В желудке сосет, хочется есть, было бы очень хорошо, если бы дали хотя бы по глоточку воды, во рту все пересохло. После записи последнего полицейский зашел к офицеру, видимо, докладывать, что всех зарегистрировали.
Вскоре с улицы зашли три полицейских, переговорили с переводчицей, и она приказала нам выйти на улицу. Дали команду идти. Подошли к забору из колючей проволоки. Солдат открыл ворота, и мы зашли на территорию ла¬геря. Мы, оказывается, были еще вне этой территории. С нами на территорию зашел только один полицейский. Он вел нас между длинными бараками и завел в один из них. По коридору барака шли совсем недолго, полицейский дал команду остановиться. Часовой открыл замок, и нас завели в камеру. Помещение было небольшое, там народу оказалось 6итком набито, сидели там 17 человек русских. Как они нам сказали, этот лагерь был только для русских. То, что мы пришли из6итые, окровавленные, их нисколько не удивило, так как сами недавно испытали такую же участь.
Коротко познакомились и в первую очередь спросили о еде. Они сказали, что обед уже прошел, ждите ужина. Расспросили о распорядке и о том, чем они тут занимаются. Сказали, что завтра нас вызовут на допрос, будет допрашивать русский по фамилии Попов, родом из города Саратова. Мы также интересовались, как на допросе - бьют или нет? Сказали, что их не били, также сказали, что этот лагерь типа пересыльного пункта, тут долго не держат, и что нас тоже скоро отправят в другой лагерь по назначению.
На ужин два солдата принесли два ведра брюквенного бульона с ячневой крупой. Выпили по миске супа, но после супа еще больше захотелось есть. Переночевали кто сидя, кто прислонившись к стенке, а кто лежа. На завтрак опять принесли тот же бульон. После завтрака нас по одному стали выводить на допрос. Меня вызвали третьим. Я заранее придумал о себе легенду, и старался ее хорошо запомнить, чтобы на допросе отвечать без запинки. Я Максимов Иван Семенович, место рождения решил не изменять.
Открыли дверь, захожу. За большим дубовым столом в кресле, развалившись, сидит чисто одетый, холеный полицейский. В немецких чинах я не разбираюсь, но мне подумалось, что этот человек в солидном чине и занимает большой пост.
Начался допрос. На чисто русском языке спрашивает: «Откуда родом?» Говорю: «Из Куйбышева, Самары». Спрашивает: « В Самарской губернии горчицу сеют?» Говорю: « Нет». Оказалось, что он из Саратовской губернии. Все не спеша, подробно расспрашивал и записывал. Допрос где-то минут через 40 закончился, и меня снова отвели в камеру. За шесть дней пребывания ребят, с которыми я прибыл, вызвали два раза, а меня четыре.
С ребятами, конечно, все было ясно. Их вызывали по-одному, но они все сбежали вместе, и все говорили, что было на самом деле, им ничего не нужно было выдумывать. Попов их долго не держал. Второй раз все четверо на допросе пробыли в общей сложности 15-20 минут. Со мной же он беседовал подолгу, его интересовали обстоятельства связанные с моими побегами из концлагерей, но он, кроме этого, задавал много вопросов, связанных с жизнью и бытом в России. Я про себя подумывал, может быть, он раскаивается, что предал Родину.
На шестые сутки всех четверых ребят вызвали вместе. Мы поняли, что они уходят совсем. Я стал с ними прощаться. Этот маленький Сашка все время крутился возле меня, старался быть со мной, расспрашивал, да и сам рассказывал про родных, про свое село. Конечно, вот таких ребят, как Сашка, до слез жалко. С малых лет наравне со взрослыми они испытали все тяготы и мучения, связанные с войной. Как он мне рассказывал, мать и его младшие брат и сестра - все вместе погибли при бомбежке, а он случайно оказался с ребятами вне дома. Отца в самом начале войны призвали в армию, и он о нем ничего не знал. Из камеры он выходил последним, мне сказал: "Прощай, дяденька!" - у меня опять чуть сердце не оборвалось. Так было его жалко, ведь вместе сидели, вместе бежали, привыкли уже друг к другу. Опять комок подкатил к горлу, и невольно полились слезы. Опять я один.
Каждый день прибывают новые люди, новое пополнение. Тех 17 человек тоже куда-то уже отправили. В этой камере я старожил. Вот скоро месяц, как я здесь.
Однажды утром полицейский назвал мою фамилию и меня в пятый раз повели на допрос. Зашел – за столом тот же Попов. Раньше на столе у него всегда 6ыли чернила, ручка, бумага и какие-то книжки, а на этот раз смотрю кроме всего этого, с правой стороны лежит пистолет без кобуры, а с левой – плеть, сплетенная из черной кожи, с кистями. Я как только зашел - поздоровался по-русски, но он не обратил внимания и все продолжал копаться в своих бумагах. В 3-4 шагах от него стоит стул, я встал рядом со стулом, стою. Через некоторое время он назвал мою фамилию и предложил сесть. По тону разговора и по тому, как он подчеркнуто назвал мою фамилию: «Ма-ак-симов» - и то, что на столе лежат пистолет и нагайка, я понял, что допрос будет тяжелым. По выражению лица можно было сразу понять, что он очень возбужден. Сам ничего не говорит, но то пистолет перевернет, то нагайку переставит. Пробежала мысль, что мне сегодня нагайки не миновать. Начал говорить: «Почему ты немцев ни во что не ставишь? Почему ты себя считаешь умным, а немцев дураками? И, наконец, почему ты о себе и о своей дальнейшей судьбе заранее не думаешь?»
Он раздражен, кричит, аж на месте подпрыгивает. Потом чуть притих и продолжил: «Ты всего видел на немецкой земле, тебе пришлось много сталкиваться, встречаться с русскими, которым германское правительство доверило большие посты. Ты смотри, царские генералы, которые оказались вне России, сейчас воюют на стороне немцев. А советский генерал Власов? Он здорово помог немцам, свою армию сдал в плен. Сейчас он занимает пост не меньший, чем в Советском Союзе. Он возглавляет русский легион и под его командованием воюет основная масса генералов, офицеров и солдат, попавших в немецкий плен. Вот туда тебе надо записаться, к своим соотечественникам, вот о чем надо думать. Будешь сыт, обут и в почете, тебе не придется думать о куске хлеба. Немцы умеют ценить преданных людей. Ты ведь не цивильный, а военнопленный, ты не Максимов , а …» - фамилию несколько раз начинал говорить, но так и не выговорил, и получилось «Фаз-мо-ринов».
Затем сам начал рассказывать мою биографию, мои похождения на немецкой земле: «Вы работали в г. Майзене на фарфоровом заводе, переодевшись в одежду немецких рабочих ты, Захаров и Саяпин совершили побег из территории завода. После по6ега вы на немецкой земле грабили население, занимались мародерством, разграбили продуктовый вагон, предназначенный для военного госпиталя. У такой-то фрау (назвал и населенный пункт) разграбили ульи, забрали мед. Где брали кур, кроликов?» Говорю: «Брали на селе у богатых немцев, потом резали и варили». «Значит, подтверждаешь, что гра6или немецкое население?» Я молчу.
«Твои друзья - Сaяпин и Захаpoв - тоже сидят уже больше месяца, они подтвердили всё и во всем признались. Что ты дальше намерен делать?»
Запись в карточке Захарова Ивана от 26.5.44: в соответствии с приказом командования в связи с передачей в гестапо Лейпцига исключен из списков военнопленных вермахта.
Я немного помолчал и говорю: «Что я могу делать? Записываться в легионеры или еще куда-либо на службу не буду. Вы извините, я в немецких чинах не разбираюсь и поэтому Вас никак не называю. К тому же, я, видимо, говорю очень грубо и, может быть, нетактично. Я волнуюсь и не могу сразу найти нужные мне слова. До этого несколько раз мне так же предлагали перейти на службу к немцам и так же обещали карьеру и обеспеченную жизнь. Я все четко представляю, действительно встречался с русскими, сотрудничающими с немцами и устроившимися неплохо. Но меня такая карьера не устраивает. У меня мечта и думы - сохранить себе жизнь и вернуться в Россию, в свою деревню. Я в Вашей власти и Вы можете делать со мной все что хотите, вплоть до расстрела, как преступника, совершившего два побега. Я морально подготовлен и с достоинством приму смерть, но на службу к немцам не пойду».
Я, кажется, кое-что ему лишнего наговорил, он мог затаить злобу, и это тут же могло отразиться на мне. Он внимательно и, не перебивая, слушал мою не совсем четкую и ясную речь, иногда поднимал голову и смотрел на меня. Я волновался, делал большие паузы, подыскивая нужные слова. Мне почему-то казалось, что все это долгое время шло судебное разбирательство, а вот сейчас выносится приговор и мне предоставлено последнее слово.
Он еще раз поднял голову и говорит: «Жаль, но смотри, потом будет поздно! Я хотел сделать тебе как лучше». Я промолчал и ничего не ответил.
На другом конце стола сидел немец преклонного возраста. Попов периодически обращался к нему. Как я понял, эти вопросы по грамматике. Что-то спрашивает и после уточнения тут же продолжает писать. Он что-то занервничал: сигарету закурил, перелистывал свои записи, начинал писать и опять что-то спрашивал. Попов звонком вызвал полицейского, что-то ему рассказал, положил бумаги в папку, отдал ему в руки, а мне дал команду следовать за ним.
На этой же территории мы зашли в другой барак. Меня завели в помещение, где сидели несколько полицейских, которые о чем-то громко спорили. На наше появление никто внимания не обратил. Полицейский передал папку офицеру, сидящему в кресле. Офицер перелистал бумаги и приказал меня отвести.
В этом же здании завели меня в камеру, где уже сидело 9 человек русских. Разговорились, спрашивают, откуда я прибыл? Я отвечаю, что из «зеленого прокурора». Так называли людей, сбежавших из концлагеря для военнопленных. Мне сказали, что если я будучи военнопленным совершил два побега, то мне дадут 10-12 дней карцера. Выживу - мое счастье. 10 дней карцера обычно редко кто выдерживает, а 12 дней уже вообще предел человеческих возможностей.
До этого дня чего мне только не пришлось испытать на себе: холод, голод, побои, травлю собаками, оскорбления и унижения, а вот в карцере не был.
На следующий день утром солдат повел меня к середине двора. Шли недолго, там оказался участок, огороженный двумя рядами колючей проволоки. Когда мы подошли, за оградой уже стояло несколько человек. Часовой отобрал пилотку, из ведра зачерпнул кружку воды, подал мне попить и затолкал за колючую проволоку. Где-то в течение 10-ти минут ограждение плотно заполнилось людьми. Людей приводили из разных бараков, всем давали попить, отбирали головной убор и заводили за изгородь. Церемония закончилась, на калитке повесили замок и начался отсчет времени.
Когда стали потихоньку разговаривать, знакомиться друг с другом, я понял, что "новичков", кто пришел первый раз, было четыре человека, остальные уже сидят по несколько дней. "Бывалые" о6мениваются "опытом", они говорят, что каждый день под палящим солнцем надо выстоять по 12 часов. В 6-00 утра закрывают и вечером в 18-00 выпускают. То, что утром дали кружку воды - это завтрак, до ужина больше ничего не дадут. Если доживешь до 18-00, поведут на ужин. Когда за изгородью народу меньше, стоять все же легче.
Мне до мельчайших подробностей запомнился первый день. До чего же он был длинный! За эти 12 часов, что только не передумаешь, кого только не вспомнишь, о чем только не помечтаешь? Вся жизнь проходит перед глазами. Пытаешься дать ответ на свои же вопросы. Почему оказался здесь в карцере? Где допущен промах? Как надо 6ыло поступить в том или ином случае? Не находя ответа на эти вопросы, опять начинаешь мечтать о 6удущем. А 6удущее 6удет или нет? Может быть этот карцер последний этап в твоей жизни?
Первый день я выстоял. Народу 6ыло не так много, все же можно 6ыло передвигаться. А когда двигаешься, суставы меньше немеют, да и голова вроде лучше соо6ражает. Во всяком случае, ты в сознании и твердо знаешь, где ты находишься. Есть не сильно хочется: жара. Напиться 6ы воды, воды. Во рту пересохло. Язык как будто о6мазан клеем, прилипает то к деснам, то к нё6у и чувствуется, что он распух. Сильно печет голову. К макушке посменно прикладываешь то одну, то другую руку и в этом находишь какое-то о6легчение. Руки 6ыстро устают, о6щая слабость. Ноги дрожат. Ни секунды не стоял бы, так бы и повалился, но страх перед смертью, видимо, сильнее, и ты стоишь, пытаешься выжить, выстоять.
В карцере плохо, совсем плохо, когда он переполнен. Несколько дней стояли по 30 и более человек. В эти дни о6ессиливших и упавших 6ез сознания начали уносить в санчасть уже до обеда. Хоть маленькая отдушина, что в карцере параши нет, на пол оправляться не разрешают и часовой желающих водит в туалет. Хоть и нет надобности, но люди, кто может ходить, в день 2-3 раза ходят в туалет в закрытое помещение. Снаружи изгороди часовой, не отрываясь ни на минуту, следит за нами. Во второй половине дня один не выдержал, свалился. Часовой начал кричать, затем запустил кирпичом, но кирпич попал совсем в другого человека. Несколько человек с большим усилием упавшего поставили на ноги, протерли лицо, виски, поддержали. Вроде обошлось, стоит. Если бы ему дали пару глоточков воды, совсем бы ожил. Дневная жара уже спадала, дело шло к вечеру - другой свалился. Опять часовой заметил, начал кричать. Мы тут же стали его поднимать, но где там, человек совсем обессилел, потерял сознание. Часовой залетел с криком и начал его пинать, несколько раз ударил прикладом, но человек лежал без сознания, не ощущал боли, и не было никакой реакции. Через некоторое время с носилками пришли 2 человека и его унесли. Говорили, что обессилевших уносят в «санчасть», но кто знает, куда их уносили, и что с ними было даль¬ше. Кого унесли - те уже в карцер больше не возвращались.
Время 18-00. Часовой открыл калитку, и мы начали потихоньку выходить. Из кучи берешь головной убор, какой попадется. Итак, вышли из этого ада, кое-как встали в строй и часовой дал команду двигаться к столовой. Вроде шли нормально. Часовой останавливает строй. Что случилось? В чем дело? Оказывается, один свалился, идти не может. Солдат дает команду, чтобы его понесли. Кто же может его нести? Все сами еле движутся.
Но что-то надо делать: кто за ноги, кто за брюки, за руки зацепились и пытаемся его тащить. Нам он кажется огромной каменной глыбой, поволочешь несколько минут, опять остановка, за него берется другая команда и опять тащат. Иногда ведь муравьи найдут большого жука или червяка, зацепятся кругом и тащат к себе. Но они все сильные, шустрые, все копошатся, стараются - и у них груз движется. По количеству уцепившихся, нас тоже, видимо, не меньше, но разница в том, что наши люди не копошатся и не суетятся, так как сами еле движутся. Нашего бедолагу нам до столовой дотащить не удалось, солдат дал команду встать в строй. Мы пошли, а его на носилках понесли в «санчасть» …. В столовой народу было немного. Мы действительно выпили много жидкости, по два литра супа, съели по кусочку хлеба и нас повели в бараки. Я иду и думаю: «Слава богу, первый день карцера я выдержал, я живой».
По идее, конечно, надо бы пока на нарах есть место, лечь и отдохнуть до утра, так как завтра все снова повториться. Но где там, через некоторое время опять команда выстраиваться на вечернюю проверку. Она длится долго, опять стоим, пока всех не пересчитают. Да, человек способен многое выдержать, перенести, перетерпеть. И так день за днем в карцере я отсидел 8 суток….
Навигация