К концу сентября и в начале октября немцы стягивали с Яруватого, из окрестных лесов и полей трофейные автомашины и другую технику и рядами ставили на выгоне в селе. Выставили несколько сотен таких машин. Для их ремонта немцы открыли мастерскую на бригадному дворе, где, кроме них, работали пленные специалисты - слесари Николай Николаев и второй по прозвищу Сахар и другие. Николай женился на мокиевской девушке Анне Фурси. Охрану машин несли немцы и полицаи. Разный хлам выгружали из машин и отвозили в пропасть Бойков-роще. Мы собирали там фляги, котелки, ложки, другие вещи. Было там много разных документов, но не сумели мы их приберечь. По бортовыми номерным знаками и документам нетрудно было определить, что машины в большинстве принадлежали 5-й и 21-й армии.
Однажды мы с товарищем Василием Тихенко решили набрать в одной санитарной машине ваты. Выследили, когда часовой немец пошел в другую сторону, залезли в машину, набрали по несколько пакетов ваты. Кроме того, я прихватил наушник. Только вылезли из машины - вот и немец. Василия толкнул в затылок: "Век!". У меня увидел наушники, перезарядил винтовку и повел в сад к деду Чохи. Поставил под деревом и что-то кричит. Вот подошла деда соседка Оксана Крюк и подсказывает мне, чтобы убегал. Немец покричал что-то ей, а потом говорит по-русски: "Это твой сын?". Я тем временем бросился между деревьями вне дома, и в воловик. Залез под ясли и накрылся гороховой соломой. Слышу, зашел немец, поворошил кучу соломы у дверей, а затем начал ворошить под яслями. И дал Бог, прошел то место, где я спрятался. Поворошил ещё и ушел. Я еще долго лежал, потом вылез и подсолнухами и картофелем прибежал к Прасковье Яценко. После полудня пошел домой. Обошлось благополучно.
Однажды на выгон выехали машины с немецкими солдатами. Немцы стали возобновлять номерные знаки на воротах желтой краской. Я присматривался к их работе. Один немец поманил меня пальцем, подозвал к себе и дал игрушечную заводную машину. Показал, как она бегает. Затем дал поломанную пилку, объяснил, что она хорошо пилит, только надо отремонтировать станок: "Гуд, гуд" - бормотал он. А я побежал домой. Те немцы, что делали трофейные машины, были расквартированы по домам, стоявшим рядом с выгоном. У Прокопа Омельяненко и Павла Бойко дома просторные, в них поселились какие-то начальники. Мой брат Иван с товарищем Гавриилом, сыном Пилсудского, захотели попробовать немецких сигар. Подсмотрели, где немцы сохраняли сигары, украли несколько штук и скрылись в сад. Немец заметил недостачу и сразу же увидел в ребятах своих воров. Поймал их, показал сигары и давай лупить, по-своему доказывать, что у них воровать не принято, надо попросить. Брат вырвался из рук немца, прибежал домой. Немец вслед, подозвал мать и Ивана и снова твердил, что воровать нельзя. Мать, испугавшись, кивала головой, делая вид, что все поняла. Тогда немец достал из кармана плитку шоколада и дал Ивану.
У Павла Бойко немцы, наверное, решили квартироваться долго. Обустроили место для глажки одежды, коптильню для мяса и колбас, развернули обмен шнапса на куры и яйца. Взимали сюда скот и свиней, забивали и перерабатывали. Пилсудский изо всех сил старался прислуживать немцам, умел придумать и для себя бутылку шнапса или кусок мяса. Глубокой осенью 1941 года престарелые мужчины, женщины и подростки подбирали на полях ржаные и пшеничные колосья, гречку и просо, свозили в колхозные сараи и в дядьковскую ригу, чтобы как-то обмолотить. Зимой в 30-градусные морозы полицейские выгоняли людей обмолачивать цепями этот хлеб. Особенно тяжелой была эта работа для женщин и девушек, которые не умели цепями махать, да еще и мороз донимал. Зима была снежная, морозная, лютая. Снега насыпало столько, что приходилось прорезать тоннели к дверям в дома и сараи. Немцы очень боялись мороза. Часовые, охранявшие машины, поверх шинелей надевали толстые кожухи, на сапоги натягивали эрзац-валенки с какой-то травы, лица прятали в меховые маски, а под каски надевали шапки или какие очипки. В эти сильные морозы староста и полицейские выгоняли членов партии и активистов на строительство мостов через Удай в Пирятине. Всех предупредили, что в случае отлучения из дома без ведома старосты, будут считать их партизанами, дома сожгут, а семьи расстреляют. Им деваться было некуда и выбирать можно было одно: жизнь или смерть. Если бежать, чтобы себя сохранить, то тогда семья погибнет. Ради сохранения семьи сидели дома и послушно выполняли все приказы старости. Хотя и знали, что все равно будут уничтожены фашистами.
Накануне захвата района оккупантами, Чернухинский райком партии на основе решения Полтавского обкома создал партизанский отряд из руководящих работников района и членов партии. И этот партизанский отряд существовал только на бумаге и как отряд никакой боевой деятельности не проводил. Были попытки отдельных членов партии как-то навредить оккупантам, и немцы и полицаи начали выявлять эти попытки отдельных и арестовывать подозреваемых, они ушли в так называемое "подполье". А были и такие, кто пытался услужить немцам, посторонним трудом показать, что они не против оккупантов. Так председатель колхоза им. Ленина Филимон Гавриленко имел возможность уйти с войсками, выходящими из окружения, но так и не пошел. Умудренный жизненным опытом, посыльный конторы Роман Горбань советовал ему идти в армию или в партизаны, потому что он видел, как вели себя немцы с нами еще в Первую мировую войну. Филимон ему ответил, что и немцам умные люди нужны. Считал себя умным. И когда на выгоне у его двора появились первые немцы, он выскочил им навстречу, поднял руки и приговаривал: "Я ваш, я ваш, я с вами!". Вот так "партизанил" этот партизан.
Во исполнение приказа Чернухинского коменданта за ноябрь 1941 полицаи выслеживали тех, кто явно или тайно появлялся в деревне. К Андрею Яровому, аж, с Донбасса прибыл его зять Даниил. Староста Павел Бойко вызвал его на допрос, и, несмотря на честный рассказ прибывшего о том, что он приехал к тестю на постоянное проживание, приказал полицейским отправить его в Пирятин. В Пирятине на допросе его признали партизаном и расстреляли в селе Тарасовка. Впоследствии в феврале 1942 года полицейские забрали Ивана Кравченко и Степана Тихенко и тоже расстреляли в Тарасовке. Одним январским днем, когда мороз перевалил за 30 градусов, по дороге с Чернух на Пирятин немцы гнали колонну пленных красноармейцев. Пленные брели скрипучим снегом длинной колонной, оборванные, голодные, обессиленные. Кто в шинели или бушлате, кто в одной гимнастерке, в рваной обуви или только в намотанном на ноги тряпье. Направлялись они под дулами автоматов конвоя в темноту вечера, где не было ни уюта, ни пищи. Мы, подростки, узнав о приближении колонны, быстро бросились на дорогу. Трусцой бежали со стороны той колонны, бросали пленникам куски хлеба или картофелины, что дали нам матери. А мороз в вечер усиливался, с деревьев комками падали замерзшие галки. Там, где берет начало река Вергунка, упал в ров и скатился в трубу, которая служила мостиком, один пленный. Его не заметили. Другой упал у дороги в глубокий снег и тоже остался незамеченным. Когда колонна исчезла, мы подобрали бойцов и привели в деревню. В дом Екатерины Давыденко завели того, упавшего в снег. Это был Иван Пахарев родом из Воронежской области. Моя мать отнесла ему отца полотняную рубашку и лейкопластырь для ран. Другие женщины принесли, кто что мог. Бойца подлечили, потом староста взял его к себе конюхом. Когда освободили Мокиевку, Иван Данилович ушел в действующую армию.
Второго пленного привели к Оксане Крюк. Это был совсем молоденький, низенького роста белокурый татарин. Почти не знал русского языка. Что мы его ни спрашивали, ничего не понимал, а то, что пытался рассказать нам, мало понимали мы. Затем я рисовал то, что хотели узнать. Он отвечал нам тоже рисунком. Эти отверженные воины нашли уютное убежище у доброжелательных мокиевчан, выздоровели. Куда делся татарин - никто не знал. В нашем столетнем доме была такая стужа, что на печи ведро с водой замерзло. Сварит мать вишневого киселя, поставит миски на столе, а они замерзнут. Топить было совсем ничем. Летом перед приходом немцев мы с братом обдирали в лесу на поваленных дубах кору для лесничества, за что нам выписали две кучи дров. Вместе с нами заготавливали кору два сына Павла Бойко (Пилсудского). До прихода немцев мы еще слабосильные, тех дров не привезли, а отец уже ушел на войну. С приходом немцев Пилсудский взял себе наши дрова и всю заготовленную кору. А мы остались без ничего. Загребущим, наглым и бессовестным он проявил себя еще во время коллективизации, когда был активным "буксиром". Не остановился перед уговорами обиженных хозяев и плачем их детей.
У одинокой старушки Василисы Бойко он вытряхнул последние узелки фасоли и пшена, выгреб из сундука рубашки и клочки полотна и забрал себе. У Приски Омельяненко, тоже старой, из-под подушки выхватил узелок проса. А у Селивана Чохи нашел в сундуке кусочек сала, присыпанный отрубями, и забрал. Кое-что из того, что находил у тех "богачей", сдавал на пункт сбора, а большинство оставлял себе.