Очень интересные воспоминания
"Та атака в ночь с 14 на 15 октября 1941 года и брошенные мной две гранаты "лимонки" оказались последней надеждой прорваться к своим, но они сыграли немалую роль для моих друзей", – пишет Алексей Семенович Михайлов из Мариуполя. Во время броска немецкий часовой успел дать очередь в Алексея. Упали оба одновременно, захватчик замертво. Разрывная пуля раздробила кость ниже колена, образовав две раны. Алексей упал, потом в горячке вскочил, пытался бежать, но тут же упал, потеряв сознание от резкой боли.
Очнулся, пополз. Инстинкт самосохранения подсказывал: как можно дальше от места боя, от полыхавшей колонны, туда – в кромешную тьму и неизвестность.
Алексей полз с перерывами, сознание покидало его. У проселочной дороги его подобрали артиллеристы. Забравшись на лафет пушки и укрывшись брезентом, Алексей задремал. Сколько так прошло времени – неизвестно. Алексея разбудил громкий возглас одного из артиллеристов: "Братцы, распрягай коней'! И айда кто куда!" Этот возглас пронзил Алексея с головы до ног, как будто он принял ушат холодной воды. Тем временем все разбежались, и Алексей остался один в чистом поле, у пушечного лафета со своими мыслями: "Что делать?" Без конца он задавал себе один и тот же вопрос, впадая в забытье, и вновь приходил в себя.
Непонятные шорохи перебили его мысли. Они постепенно усиливались. По дороге брела лошадь, запряженная в бричку. Судьба посылала еще один шанс выжить. Увидев человека, лошадь остановилась. Алексей кое-как добрался до лошади и заглянул в бричку. В ней лежал и стонал человек. "Такой же бедолага, как и я", – подумал Алексей, забрался в повозку, понукнул лошадь, и повозка двинулась.
"Долго ли, мало ли мы так ехали, ничего не помню, – пишет Алексей, – не помню, как оказались в какой-то деревне. Очнулся на рассвете, кто-то тормошит меня. С трудом открываю глаза и не верю – надо мной склонился Петр Павлович Полегонов – сержант из нашего полка. Как он шел сюда от той переправы на Волге, какими путями? Но было не до разговоров. Петр помог мне дойти до избы, где оказал первую помощь, перевязав рану индивидуальными пакетами. Вскоре в избу вошли еще несколько человек с оружием. Меня положили вместе с ранеными. Их тоже было несколько человек, раненых кто в руку, кто в ногу, кто двигался ползком, кто передвигался, держась за стенку.
Немного прошло времени, кто-то крикнул: "Немцы!" Все, кто способен был двигаться и стрелять, вступили в бой. Потом стрельба прекратилась, и в избу ворвались немцы. С криками и шумом они обыскали нас, раненых, ничего не нашли и уехали.
К вечеру пришли хозяин с хозяйкой, пожилые люди лет шестидесяти и накормили нас. Мы спросили о судьбе солдат, вступивших в бой с немцами. "Все погибли", – сказали они нам.
Однако, погибли не все. Это хорошо известно. Полегонов, а возможно еще кто-то с ним, вышли из окружения. Вместе с Павлом Самсоновым Полегонов прошел всю войну, а за бои на волжской переправе он был представлен к ордену Красной Звезды. Только теперь никто не сможет сказать, какими путями Петру Полегонову удалось выйти из окружения, потому что его уже нет в живых.
Прошло три дня неизвестности. Затем подошли подводы, погрузили раненых и повезли в Ржев. "Старики, которые везли нас, говорили, что в Ржеве есть госпиталь для раненых военнопленных, – продолжил свой рассказ Алексей, – в городе разметили нас по домам. Меня и еще двоих солдат поселили у Лебедевых. Не помню, как называлась улица. Хозяева дома – старики имели дочь Дусю лет 30-32. Ее муж погиб в финскую войну. Прожили мы у них около месяца. Кормили нас тем, что и сами ели, как говорится, с одного стола. С продуктами в то время было тяжело. Людей спасало, что на полях было много павших коней. Где пилой, где топором разрабатывали туши и возили домой на санках. Эта "говядина" в тот период хорошо поддерживала нас. Дуся нас регулярно перевязывала, смазывая раны каким-то раствором. Лежали мы на полу на матрацах или мешках, набитых соломой. Было холодновато, потому что топливо немцы все забирали себе. Укрывались мы шинелями, да всяким тряпьем.
Через месяц двух солдат куда-то увезли, и я остался один, к облегчению хозяев. Однажды Дуся мне говорит, что по городу расклеены приказы комендатуры, чтобы жители сообщили, у кого содержатся раненые. За неисполнение грозили расстрелом. Она высказала опасение, что если ее отец узнает об этом, то потребует, чтобы меня сдали в госпиталь.
Так оно и получилось. Примерно через две недели ее отец об этом узнал от кого-то, поскольку сам был неграмотным и прочитать приказ не мог, и потребовал, чтобы я уходил, как он сказал: "от греха подальше". В наш разговор вмешалась Дуся и сказала: "Как же он пойдет без костылей, он ведь ходить не может". Нога у меня распухла, как болванка, и была словно привязанная гиря. Отец Дуси сделал мне костыли, на которых я начал учиться ходить.
Где-то в декабре я однажды сказал Дусе: "Уйду, не могу вас ставить в опасность". На прощание Дуся предложила мне помыться в баньке. Дала чистое белье, оставшееся от мужа, и на санках отвезла в госпиталь Оказывается, был такой. Он располагался недалеко от вокзала в двухэтажном доме. Поместили меня на втором этаже. В комнате вместо постелей был разостлан лен, на нем лежали вповалку тяжелораненые. Кто доживал последний час, а кто-то просто продлевал уже никому не нужную жизнь, но практически все мы были обречены.
Раз в неделю приходил врач – немец, а с ним санитар из военнопленных, который делал перевязки. Многие из раненых нуждались в операциях, но их не делали, а если и делали, то только ампутировали конечности. Кормили так: кружка баланды из семени льна, киселеобразная жидкость светло-коричневого цвета, да 200 граммов хлеба на день. Все время хотелось есть. Как бы ты голоден не был, а однообразная пища была приторной и противной. Многие умирали от дизентерии. Каждый день выносили по 15-20 человек, умерших от этой проклятой болезни. Покойников складывали в ров, вырытый рядом с "госпиталем".
Обязательным занятием была "утренняя зарядка" для всех, кто мог сидеть. Бывало, встаешь утром и приступаешь к ликвидации вшей. Они кишели на нас и высасывали последнюю кровь. Пока их перебьешь, так все ногти в крови делаются. Два раза приходила ко мне Дуся и передавала передачу – картошку, хлеб, свеклу.
В середине января сорок второго меня настигла новая беда – я заболел сыпным тифом, и меня поместили в изолятор. Этого изолятора боялись, потому что выхода оттуда не было. Оттуда выносили, а точнее вытягивали. Накинут петлю на ногу и волокут до самой ямы. Это повторялось каждый день слева и справа от меня.
Пребывание в изоляторе для каждого из нас было тройным горем. Ранение, болезнь и голод, потому что те харчи, которые запихивали в окошечко, неизвестно кому попадали. Хорошо, если среди больных был ходячий, который мог подать поесть каждому немощному. Какое-то время я был в бреду и не знал, что и как. Однако, оказался я каким-то живучим, чудо что ли спасло меня, но тиф не скосил, да и голод не доканал.
Тиф косил особенно упитанных, а такие были. Это были, в основном, полицаи, пользовавшиеся всяческим поощрением немцев. Они властвовали, наживались и издевались над ранеными. С вновь прибывших раненых снимали теплую одежду – белье, валенки, ватники. Помню, после изолятора положили рядом со мной полицая. Он взял мои сапоги, хоть и не очень-то хорошие, а мне дал разрезанные старые ботинки и пообещал дополнительно пять порций баланды. Не поверил я ему, да делать было нечего, не мог я противиться, человек я был беззащитный. Все же полицай свое обещание выполнил и приносил мне обещанное.
Тем временем рана у меня становилась все хуже и хуже. Как удар молнии услышал я слова доктора на очередном обходе – ампутировать. Я не мог себя представить без ноги. Все лежавшие вокруг говорили, что у меня "антонов огонь", и это означает: либо ногу отнимать, либо смерть.
Я решил бежать. Охрана не очень-то бдительно охраняла нас, безнадежных. 2 апреля я встал рано, оделся, взял костыли и затемно вышел, пролез через колючую проволоку и пошел к вокзалу по улице, параллельной железнодорожным путям. Шел медленно, часто останавливался, отдыхал, и снова шел.
Недалеко от вокзала внезапно нарвался на двух полицаев и немца. Они забрали меня и привели на вокзал. Не помню, что я им плел, откуда взялся в утренний час у вокзала. В это время на станции стоял эшелон с военнопленными. Очевидно, не желая разбираться со мной и считая, что я с этого эшелона, они затолкали меня в вагон, и покатил я к новым испытаниям. В дороге с ногой случилось облегчение. Рана прорвалась, гной вышел, опухоль спала и мне стало легче.
В Вязьме поместили нас в амбары хлебохранилища. Мертвых здесь хоронили не так, как в Ржеве. Их кидали в яму, вырытую тут же на территории хлебохранилища, и сжигали. И сейчас в глазах стоит жуткая картина во всех деталях, как к яме подводили детей лет 10-12 и расстреливали. Как мы потом узнали, якобы за порчу линии связи.
Вяземские полицаи ничем не отличались от ржевских. Помню, лежал рядом со мной Калинин, родом из Москвы. Он хорошо умел играть на гармошке (губной). Стал я замечать, что он получает лишнюю порцию баланды, а иногда и мне давал поесть. Потом он раскрыл свой "секрет". У него была золотая коронка. Полицай его запугал, что немцы все равно снимут у него коронку, да и жизни могут лишить. Так и пошел он на принуждение полицая отдать ему коронку за 15 порций баланды. Вот Калинин мне и пожаловался, что полицай требует с него коронку, а он снять ее никак не может. "Помоги", – умоляюще обратился он ко мне. "Нет", – говорю, – избавь меня от этого несчастья". Нам помог случай. 25 апреля нас погрузили в эшелон и мы отправились в Боровуху. Это где-то в Белоруссии. А полицай, как говорится, так и остался с носом.
В Боровухе держали нас, как скот в загоне, под открытым небом, за колючей проволокой. Голод утоляли лебедой, благо она росла в изобилии. Эту траву можно есть, была бы только соль. Но мы "паслись" в этом загоне как скот и о соли не помышляли, потому что и на воле соль была большим дефицитом.
В конце июня нас отправили в другой лагерь, Кальватория. Непонятно почему, но мы оказались в офицерском лагере, от младших лейтенантов до генералов. Рана моя гноилась, нога не выпрямлялась, наступать на нее я не мог. Да и как можно поправиться, если кормили всякими отходами и гнильем. Валялись мы без подстилки и укрытия.
Однажды из окна лазарета мне довелось увидеть, что творится в лагере. Вначале я подумал, что взбунтовались офицеры, ибо немцы и полицаи с собаками и пулеметами спешили по главной дороге лагеря, которая вела к кухне.
Выстроили всех офицеров по шесть или восемь в ряд .Сколько их было всего – трудно сказать, так как обзор из окна был ограничен. Заставляли их делать марш-броски до кухни и обратно с котелками. Отстающих били прикладами, травили собаками, убивали. Позже мы узнали причину этой акции. История такова: два полицая взяли трех офицеров для какой-то работы в городе. Работая лопатами, они убили ими полицаев, захватили их карабины и скрылись. Немцы объяснили, что этих офицеров поймали Однако этому никто из нас не верил. Иначе немцы их привезли бы и публично казнили на глазах у всех заключенных В душе мы радовались за смельчаков, которым удалось вырваться из неволи.
В конце сентября всех нас, раненых и больных, отвезли и Германию, в город Цигенганн, в "Шталаг № 9-а". Это был распределительный лагерь. Отсюда распределяли "восточных рабов", кого на работы, кого в крематорий. Военнопленным на спине на одежде ставили клеймо US, а гражданским на груди OCT. Каждому присваивался номер, и каждому можно было забыть свою фамилию и имя, потому что учитывался наш брат по номерам. Всех трудоспособных отправляли на принудительные работы.
Лагерь был интернациональным, здесь были французы, итальянцы, англичане и, конечно, мы – славяне. Распределены мы были по разным зонам. Кормили здесь немного лучше, чем в других лагерях. Очевидно, немцы рассчитывали нас подкормить, чтобы на работах в каменоломнях и шахтах выжать последние силы. Пищу в барак приносили в деревянных ушатах. Такие у нас в Сибири были в банях, вместо тазов. Разольют, бывало, по кружкам и котелкам из ушата, а десятки глаз уже следят, куда его поставят порожний, и тут же коршунами бросаются на него, пальцами, а больше ладонями вылизывают до чистоты. Вот до какой степени людей довел голод.
В бараках были двух- и трехэтажные нары, спали на голых досках. На лагерной комиссии 20 октября 1942 года нас, несколько человек, направили в лазарет города Трайзе. Там же рядом находился военный госпиталь, где лечили немцев с Восточного фронта. В двух бараках рядом находились: в одном – славяне, в другом – французы.
Здесь спасали от голода наша деловитость и сообразительность. Воровали мы у фашистов как могли. Это было очень опасно и грозило смертью. К примеру, когда привозили хлеб и батоны для немецкого госпиталя, то среди нашего брата находились такие виртуозы, что успевали незаметно спрятать хлеб или батон под рубаху, прямо под надзором немок-санитарок, которые выстраивались от машины до самой хлеборезки. Были еще и такие методы "увести" хлеб: за глухим забором кухни становились наши ребята и ловили буханки, которые ухитрялись перебросить переносчики. "Искусство" тут еще заключалось в том, как суметь на миг отвлечь внимание немок-санитарок во время броска буханки. В бараке добычу делили поровну между всеми.
Должен заметить, что немцы были разные. Среди охраны были и добрые люди, это в основном из политических, они помогали нам чем могли. Занимались мы также каким-то ремеслом: шили тапочки, делали игрушки (медведей, спортсмена, крутящегося на перекладине, кузнецов и т.п.). Я занимался изготовлением шкатулок, обклеенных узорами из соломы. Материалы для изделий приносили "наши" немцы, они же и реализовывали продукцию.
Мне из политических запомнился немец по имени Шульц. Он выносил готовую продукцию, менял ее на рынке на продукты, которые приносил и делил между нами. Калитки от нашего и французского барака были рядом. Бывало, когда дежурил Шульц, он откроет нашу калитку и поставит пару ведер баланды. Тут уж наша братва не терялась, мигом переливала харч в порожние ведра и ставили на место тару. Французам баланду по качеству готовили лучше, чем нам. Она была мучная и чем-то заправлена.
От Красного Креста французы получали посылки с галетами, шоколадом, консервами. Нередко французы менялись с нами, продукты на тапочки, перебрасывая все это через колючую проволоку.
На очередном осмотре 15 января 1943 года меня перевели в лагерь Эйзенах, где в лазарете сделали операцию по очистке раны от мелких осколков костей, которые выходили вместе с гноем. Жизнь здесь ничем не отличалась от других лагерей. Поскольку рана у меня не заживала, то в феврале 1944 года я был переведен в лагерь Оберзуль, а через полтора месяца вновь оказался в лагере города Цигенганн, в том самом распределительном "Шталаге 9-а".
К нам часто стали заглядывать власовские офицеры. Они агитировали нас вступать в "РОА" – русскую освободительную армию. Были такие, которые шли на предательство. Причины были разные. Одни не могли больше переносить адской жизни и голода, другие – чтобы получить свободу и затем сбежать на Родину.
Через месяц меня отправили в лагерь Верфельд, где сделали вторую операцию по очистке кости, а через полгода вернули обратно в лагерь Цигеиганна. Пробыл там месяц и меня в феврале 1945 года перевели в лазарет Трайзе.
Не могу понять, почему немцы нянчились со мной всю войну. Какой прок от инвалида? Или им уж очень хотелось сделать из меня раба? А может быть, это просто немецкая пунктуальность? Вот нет приказа меня убить, значит, делай, что делают со всеми. А скорее всего, никому до меня не было дела. Я был всего лишь маленькой частицей миллионов и миллионов тех мучеников, которые шли по конвейеру смерти под иезуитским лозунгом "Каждому – свое". Эти и другие вопросы роем вертелись у меня в голове, и я решил бежать.
В феврале 1945 года я бежал, так как устал ожидать своей смерти. В центре города, куда я попал но незнанию обстановки, меня задержали парни из "гитлерюгенда". Это немцы – юнцы лет 14-16, одетые в шорты, рубашку с черным галстуком и на поясе кинжал. Не помню, что я пытался им объяснить, но они меня не понимали. Мимо проходил полицейский. Он дал команду отвести меня в лагерь.
К счастью на проходной дежурил Шульц "Господи!" – взмолился я про себя, – судьба уже в который раз уберегла меня от смерти. Шульц взял меня за шиворот, демонстративно толкнул в зону, что-то причитая и затем объясняя фашистским юнцам. Главное, что на этом все затихло, очевидно, Шульц не докладывал начальству о моем побеге, иначе мне бы не миновать за это суровой кары.
Вскоре мне сделали третью операцию, а 20 марта мы с напарником бежали".
http://tvervov.tverlib.ru/tv-0044-book16.html