Вот главы из воспоминаний Юрия Михайловича Головнина, воевавшего военфельдшером в 524-м стрелковом полку 112 сд (II ф). Жаль, что сокращённые (насколько - не знаю). Взяты отсюда:
http://coppoka.ru/proshloe-i-nastoyashhee/shkola-voennyx-feldsherov.htmlhttp://coppoka.ru/proshloe-i-nastoyashhee/524-j-strelkovyj-polk.htmlhttp://coppoka.ru/proshloe-i-nastoyashhee/dan-prikaz-na-zapad.htmlhttp://coppoka.ru/proshloe-i-nastoyashhee/pervyj-boj.htmlhttp://coppoka.ru/proshloe-i-nastoyashhee/ob-umenii-plavat.htmlИ здесь остальные главы, всего 15:
http://coppoka.ru/category/proshloe-i-nastoyashhee/page/2
Из дневников Юрия Михайловича Головнина
Школа военных фельдшеровВ августе-сентябре 1941 года юношей-десятиклассников стали призывать для поступления в военные училища. В конце сентября был объявлен срочный набор в свердловскую школу военных фельдшеров: сегодня отобрать кандидатов, — завтра отправить в Свердловск. На этот раз РК ВЛКСМ дал согласие (я был секретарем комсомольской организации школы) на мой призыв в ряды Красной Армии.
В свердловской школе военных фельдшеров, учитывая обстановку и потребности фронта, нас учили по ускоренной программе – пять с половиной месяцев. Давали в основном лишь то, что может потребоваться там, где стреляют.
Мы узнали организационное строение армейской медицинской службы, усвоили, что раненых от батальонного медпункта (БМП) до санитарной роты полка и от санроты до медико-санитарного батальона (МСБ) дивизии доставляют «на себя», но не «от себя».
Потом, находясь в шкуре командира санвзвода стрелкового батальона и некоторое время командира санроты полка, я понял, что в школе рассказывали сладкие байки об эвакуации раненых: если раненых не отправить «от себя», то «на себя» их никто не возьмет, а это значит, что в критических ситуациях раненые окажутся у фашистов, чего никак нельзя допустить, за что могут и покарать, да еще как.
Нас учили делать всевозможные перевязки, накладывать жгуты и шины. Оказалось, что есть целая наука о перевязках со звучным названием – дестургия. Казалось, что на человеке нет мест, на которые мы не пробовали надежно и красиво наложить бинты, шины Эсмарха и Дитерихса. Восхитила перевязка, называемая «шапкой Гиппократа».
Фронтовая действительность и здесь убедила, что педагоги и учебники далеко не все предусмотрели. На Дону от разрыва своей же неудачно кинутой, да еще не на противника, противотанковой гранаты одного сержанта так изрешетило, что о перевязке не могло быть речи, оставалось снять с него одежду и туго завернуть в простыни (хорошо, что дело происходило не на переднем крае). А когда в Польше солдату разорвало промежность, то единственное решение в полевых условиях подсказала догадка: покрепче стянуть ноги телефонным шнуром и поскорее отправить солдата в тыл, «пока из него не вытекла вся кровь».
В школе рассказывали о главных болезнях, лекарствах, в учебной программе были и терапия, и хирургия, и инфекционные болезни, и фармакология, пробовали научить аускультации, перкуссии, пальпации. В документе, выданном по окончании, значилось, что нам присваиваются «все права фельдшера наравне с окончившими учебные заведения Наркомата здравоохранения Союза ССР». Жаль, что в 1943 году я потерял этот выдающийся документ. «Наравне» мы явно недотягивали.
Прав у нас действительно было хоть отбавляй, а вот для обязанностей знаний не хватало.
Как-то в только что освобожденном от немцев населенном пункте меня разбудили глубокой ночью и попросили принять роды. Ни в лекциях я не слышал, ни на практике, ни на картинках не видывал решительно ничего о родах, о том, как они происходят, откуда появляется ребенок, а если появляется, то как в таких случаях поступают. Пришлось отказаться от участия в рождении нового человека.
При всех недостатках нас учили в военной школе настойчиво и много. Учебы шла с утра до позднейшего вечера. Лекции, практические занятия, посещение свердловских клиник, самоподготовка по учебникам и, кроме того, стрельба в тире (стрелял я метко), строевая подготовка (была по душе) не оставляли никакого времени для отдыха. Увольнительные в город исключались.
Дважды выезжали в Уральские горы на занятия по военной тактике, совмещенной с тактикой санитарной. Военная тактика – ладно: лежишь или бежишь, от тебя одного зависит, как согреться. А вот санитарная тактика! Если посредник выберет тебя «раненым», бери в руки жетон и падай в снег, жди, когда подползет санитар. А на жетоне, скажем, значится: «Ранение верхней трети правого бедра с переломом кости и нарушением мягких тканей». Ни слова не говоря, товарищ, исполняющий обязанности санитара, спускает с тебя галифе, не торопясь, накладывает жгут, делает перевязку, приспосабливает металлическую шину – и все это на морозе. Умоляешь поворачиваться побыстрее, а он не торопится, потому что ему важно получить за свой труд хорошую отметку от посредника.
Не лучше доля и у санитара. В неуклюжих рукавицах перевязку не сделаешь, не наложишь ни жгута, ни шины. Но что не делает молодость! Хоть бы кто-нибудь обморозился…
Срок нашего обучения в школе сократили, этого требовала обстановка на фронте. В марте мы уже сдавали экзамены.
15 марта на торжественном собрании зачитали приказ по Уральскому военному округу о присвоении воинских званий. Мне присвоили звание военного фельдшера, что давало основание иметь по два квадратика («кубаря») в петлицах.
17 марта мы отправились по воинским частям. Мой путь лежал в Новосибирск, в распоряжение штаба Сибирского военного округа. В штабе дивизии местом службы мне определили 524 стрелковый полк.
524-й стрелковый полк
24 марта 1942 года я приехал в город Барабинск, где 524 полк формировался, получал пополнение, роты и батальоны вели подготовку к предстоящим боям.
524 стрелковый с первого дня и до дня демобилизации стал для меня родным и бесконечно дорогим. 1580 дней пришлось мне жить жизнью боевого полка, его заботами, большими и малыми победами, героизмом и мужеством удивительных офицеров и солдат, но случалось – неудачами, потерями и скорбью.
В его строю на маршах, в его цепях при наступлении прошел я те тысячи километры, что отделяют русскую Волгу от немецких Нейсе и Одера. Пыльными дорогами и непролазной грязью, болотами и снежной целиной, ногами и ползком на животе.
Полк подружил меня с замечательными людьми, отчаянно смелыми в боях, сердечными и надежными в товариществе. Благодаря их отваге, решительности в действиях полк был награжден орденами Суворова и Александра Невского, а дивизия получила почетные наименования Рыльской и Коростеньской, награждена орденами Боевого красного знамени, Суворова и Кутузова.
В полку меня приняли в ряды Коммунистической партии. Здесь я получил боевые награды и благодарность Верховного Главнокомандующего.
Великое везение и счастье быть четыре раза только легко раненным и не покинуть родной полк.
В 1976 году в Киеве нас, участников четвертых Всесоюзных педагогических чтений, повезли на экскурсию в музей Великой Отечественной войны. Я шел по просторным залам, останавливался у некоторых стендов, вполуха слушал экскурсоводов, искал свидетельства участия в боях нашей дивизии, обменивался репликами с товарищами. В какую-то минуту поднял голову к потолку, посмотрел туда, где тяжелыми полотнищами свисали несколько боевых знамен воинских частей, освобождавших Украину от немецко-фашистских захватчиков, и… остановился как вкопанный. Ноги приросли к полу, судорога волнения прошла по телу, глаза наполнились слезами.
«Что с тобой?» — тронул за рукав заведующий Ставропольским крайоно, мой хороший товарищ Николай Иванович Видутов.
Губы с трудом разомкнулись.
«Знамя… Нашего полка знамя, Николай Иванович».
С потолка в самом деле тяжело свисало Красное знамя с пятиконечной звездой в середине и надписью: «524 стрелковый полк».
В ту ночь в одиночном номере киевской высотной гостиницы «Москва» я не смог заснуть. Встреча со знаменем разбудила в памяти боевые будни.
Дан приказ: «На запад!»
Формирование дивизии завершилось, и она эшелонами двинулась на запад.
Дивизия входила в состав 1-й резервной армии. Положение на фронте очень тяжелое. В полку продолжались полевые и штабные учения.
12 июля 1942 года на станции Дягилево полк погрузился в железнодорожный эшелон и отправился на фронт.
Красная Армия вела непрерывные бои против наступающих фашистов. Бои шли в районе Воронежа, на Дону. Немцы рвались к Сталинграду, к хлебу, к нефти. Чувствовалось, что бои носили крайне ожесточенный характер.
На своем пути из вагонов мы видели следы вражеских бомбардировок. На станции Балашов горел большой элеватор – последствия налета немецких самолетов. Тысячи тонн зерна окутаны темно-серым густым дымом. Нескончаемой лентой тянутся беженцы. В небольших тележках и тачках люди везут немудреный скарб. Плачут ребятишки. Протяжно ревут коровы. Сердце обливалось кровью. Каждый из нас мысленно и вслух клялся жестоко отомстить гитлеровцам за злодеяния.
Поезд замедлил ход. Перестук буферов возвестил очередную остановку. Котлубань — прочли на станционном здании.
Отсюда начался наш марш по донской степи. Июль. Зной. Степь выжжена горячим солнцем. От шарканья солдатских ног тучами поднимается пыль. Идти невероятно тяжело. Глухое армейское обмундирование заканчивается кирзовыми сапогами, в которых ноги буквально преют. Гимнастерка, прижатая увесистой скаткой шинели, надетой через плечо, просолела от пота, задубела от пыли. На ремне – чехол с саперной лопаткой, фляжка и каска. Через плечо – противогаз. Все это тянет, добавляет усталости.
Через каждые 4-5 километров привал. Но отдыхать нельзя. Тут же начинаешь зарываться в землю, так как в любую минуту могут налететь самолеты. Хорошо, что кругом только песок, и окопчик отрывается быстро. Господи, сколько песка выворотили за марш от Котлубани до Дона! Никогда потом столько раз за день не зарывался я (как и все мои товарищи) в землю. Никогда потом так не нужна была саперная лопатка и так не дорожил ею.
Жаль девчонок, санитарных инструкторов. Они одеты так же, как солдаты, несут то же, что все солдаты, но у них еще обязательная, наполненная бинтами, шинами, кой-какими медикаментами санитарная сумка да и вещмешок посолиднее. Из-за всего навешанного иной раз различаются только голова да ноги.
На привале солдаты, создав себе укрытие, валятся на землю, отдыхают, а девчонки ходят от одного к другому на призывное: «Сестра!» — перевязывают потертости и мозоли.
Все пропахло полынью — одежда, носовой платок, руки, даже ложка. Полынный запах преследует всюду. Этот запах долгое время чудился мне и потом, даже тогда, когда и полыни-то рядом давно уже не было.
Были марши и позднее, нелегкие марши, почти непосильные. Как-то в 1945 году нас спешно бросили наперерез прорвавшейся немецкой части, и мы без ночлега прошли 70 километров. Можно себе представить, как мы устали! Но такого изнурительного марша, как от Котлубани, не помню. Нет, такого не было!
После второго дня марш продолжался только ночью. Но от нагретой за день земли, от прокаленного воздуха все равно ужасно душно. На горизонте то и дело появлялись всполохи от выстрелов зениток. Но это далеко. Даже звука выстрелов не слышно…
Отдых – и снова в путь, туда, где нас ждут. За четверо суток прошли более 120 километров.
25 июля ночью подошли к Дону и по наплавному мосту перешли реку. Удивительно тихо кругом. Казалось, и войны-то никакой нет. Между тем, каждый понимал, что фронт близко, что, может быть, уже завтра придется вступить в бой. Неслышно, спокойно нес свои воды Дон. Невольно вспомнилось определение – Тихий Дон.
Этой же ночью, завершив переход, полк, находясь в резерве дивизии, занял недалеко от станции Чир рубеж высот 75, 8-87, 4-110, 3-81, 3, как значилось в боевом донесении.
Первый бой
На рассвете 26 июля несколько десятков немецких бомбардировщиков обрушили свой страшный груз на станцию Чир и хутор Михайловский, на тихие зеленые улицы, на мирных жителей. Это было совсем рядом с рощицей, на опушке которой разместился наш батальон.
В 14 часов выдвинули к переднему краю и наш полк. Мы приняли боевое крещение, вступив в свой первый бой с 297 немецкой пехотной дивизией.
Немцы наступали при поддержке 30 танков. Немецкие штурмовики то и дело пикировали на боевые порядки батальона, с диким воем проносились низко над землей, прочесывая пулеметным огнем, казалось, каждый метр переднего края.
Должен сказать, что можно как-то привыкнуть к пулеметному огню, к артиллерийским налетам, даже к летящим со свистом бомбам (конечно, страшно, конечно, неприятно), но когда на тебя пикирует самолет, когда при этом гад-немец включает ужасную сирену, – к этому привыкнуть нельзя. Потом немец откажется от сирен на своих самолетах. А в боях на Дону, в Сталинграде самолеты фашистов пикировали с включенными сиренами. Вой сирен действовал ужасающе, вселяя животный страх, выматывал душу. Хотелось вдавить себя в землю, как будто это можно сделать, спрятать себя в земле. И даже тогда, когда сознание подсказывало, что он только пугает, входя в пике с включенной сиреной, все равно боишься и толкаешь себя в землю.
Фашисты доходили до хулиганства, пикируя на одного человека, бросая бомбы на одного, стреляя из пулеметов по одному. Можно понять, как мы чувствовали себя под воем и разрывами в том самом первом бою.
Полк вел бой. Взвод лейтенанта Васюкова, который через несколько часов станет моим комбатом, при очередном заходе «юнкерсов» дружным ружейным и пулеметным огнем сбил-таки один самолет с черными крестами на крыльях.
На поле боя горело несколько танков.
Первый бой полка был и первым моим участием в бою. Надо перевязывать раненых, оттаскивать их в укрытие, принимать решения, отдавать распоряжения санитарным инструкторам, санитарам, ездовым, чтобы поживее поворачивались, отвозили тяжело раненных в санроту. А кругом рвется, свистит, грохочет. Комья земли от взрывов падают на тебя. Хорошо, хоть комья земли.
Удивительно, но я нашел себя, понял, что я, кто я, как мне действовать, именно в первом бою. Несмотря на грохот, свист, рвущиеся снаряды, раненых и убитых было не так уж много. Наверное, это помогло не растеряться в том бою.
Дважды ранило командира батальон старшего лейтенанта Скрыпникова, второй раз, вырвался вперед при последней неудачной контратаке. Его вынес из-под огня красноармеец Устюменко.
Бой заглох. Команду батальоном принял лейтенант Васюков
С 28 июля по 6 августа полк так или иначе вел упорные бои. «Работала» немецкая артиллерия. Все время сыпались бомбы, обстреливали передний край и наши тылы немецкие «юнкерсы» и «мессершмитты». Атаки немцев успеха не имели, но и наши попытки заставить немца отступить были тщетными. Мы зарывались в землю, укрепляли свой передний край.
Уже первые дни боев необстрелянным показали, а обстрелянным ранее напомнили, что такое война, отрезвили горячие головы, но вселили уверенность, что можно стоять и перед немецкой пехотой, и перед немецкими танками. И под бомбежками можно жить.
Но находились и трусы. Негодование вызывали те, кто совершал самострел. Стреляли в руки, ноги, мягкие ткани, с повреждением кости – лишь бы было ранение и попасть в госпиталь. Стреляли через мокрое полотенце, через шинель, через буханку хлеба, с таким расчетом, чтобы скрыть следы пороха и ожогов, а они неизбежны при стрельбе с близкого расстояния. Однако следы все равно оставались, санитарные работники, обнаруживая их при перевязках, обязаны были непременно докладывать о каждом подозрительном факте.
Откуда появился командир санитарной роты военврач Булава, я не заметил. Он подошел, придерживая окровавленную руку: «Перевяжи. Ранило. Хорошо, что не в живот».
Трусость Булавы, его боязнь получить ранение в живот были известны, мы даже подшучивали над ним по этому поводу. Перевязывая, я обратил внимание на волокна нитей в ране – характерный признак самострела. Самострел подтвердился. Булаву расстреляли.
7 августа 1942 года. Нижне-Чирская
Дневников сейчас, наверное, не ведет никто. Разве что в интернете. А вот Юрий Михайлович Головнин оставил после себя более двадцати исписанных тетрадей по 48 листов, плюс альбомы о войне и стихи, которые он писал – внук священника, сын учительницы, сам бывший учитель литературы и ветеран Великой Отечественной войны. В течение двадцати лет он заведовал областным отделом народного образования – его имя должно быть знакомо педагогам-ветеранам нашего района.
Такие записи, да еще бережно сохраненные, дорогого стоят. Тем более, что написаны они интересно, хорошим литературным языком. Опубликовать их полностью нет возможности, да, наверное, делать этого и не нужно. Из всего огромного объема к печати будут подготовлены фрагменты, в которых речь идет о войне. Юрий Михайлович попал на фронт, когда ему было всего 17 лет. Он участник Сталинградского сражения, Курской битвы, боев за Днепр, по освобождению Киева, на земле Польши и Германии. Четырежды ранен. Награжден тремя боевыми орденами, солдатской медалью «За отвагу».
«Похоронка, которую получил мой отец, извещала, что его сын, Головнин Юрий Михайлович, пал смертью храбрых 7 августа 1942 года в бою с немецко-фашистскими захватчиками под станицей Нижне-Чирской. Если посчитать, то в возрасте 18 лет, 8 месяцев и 15 дней…
Из трех с половиной тысяч человек личного состава 524 стрелкового полка 112 стрелковой дивизии, где я служил, после жестокого, кровавого, изнурительного августовского боя по железнодорожному мосту через Дон с правого берега на левый невредимыми переправились где-то человек двести. Остальные были убиты, вмяты в землю гусеницами немецких танков, взяты, как правило, тяжело раненными в плен или ранеными вынесены из круговерти сражения в течение дня и отправлены в госпитали (таких «счастливчиков» мало).
Видимо, в ту минуту, когда составлялись списки оставшихся в живых, меня рядом не оказалось, писарь выписал похоронку и отправил ее по единственно возможному адресу.
7 августа было тринадцатым днем – чертова дюжина! – непосредственного соприкосновения, как тогда выражались, нашего почти не обстрелянного полка с противником.
Рано утром фашисты четырьмя артполками обрушили на передний край полка чудовищный шквал артиллерийского огня. Сорок самолетов бомбили с воздуха. Понять, что это такое, можно только испытав. Еще непостижимее: на один наш стрелковый полк ползло сто тридцать вражеских танков. Сто тридцать на один полк! Пусть кто-нибудь назовет подобное!
Хотя мы ждали немецкое наступление, знали, что немцам, рвущимся к Сталинграду, позарез нужен железнодорожный мост через Дон, что стоял за нашими спинами металлической громадиной, такой сумасшедший огонь и натиск явились неожиданными. Мы до сих пор не только ничего подобного не видели, не слышали, но и помыслить о таком не могли.
За огневым валом и танками шла в рост немецкая пехота. Шла вызывающе. Цепи – в семь рядов. Психическая атака! Первый и последний раз полк видел психическую атаку. Видимо, расчет был на то, что русские не выдержат, сломаются от такого эффектного зрелища, ужасающего лязга и грохота, побегут сразу.
Нет, полк не дрогнул!
Не дрогнул, хотя от взрывов люди глохли. Не дрогнул, хотя танки утюжили передний край, зарывали людей живыми в окопах, давили гусеницами, подминали пушки и пулеметы. Не дрогнул под свистом бомб, от зловещего воя сирен пикирующих бомбардировщиков.
Пыль и дым застилали поле боя.
Бой шел везде: у траншей и окопов переднего края, у минометных и артиллерийских батарей, на командном пункте полка. Дрались все: солдаты, командиры, комиссары, санитары, ездовые. Командир полка майор Клява в этом бою погиб.
Бой был коллективным подвигом полка и личным подвигом большинства бойцов и командиров.
В этом бою можно было стрелять, бросать гранаты, бутылки с зажигательной смесью, бить прикладом, погибать – ради победы, но невозможно было выжить.
Много кошмарного пришлось видеть и испытать за время войны, но такое…
30 мая 1968 года однополчанка, удивительной судьбы женщина, героическая Зина Смирнова написала мне в письме: «Потом, много позже, служа в другой части, я рассказывала о тех летних боях на Дону в 1942 году. Говорила правдиво, ничего не перевирая, но, видимо, эта правда была необычней всех вымыслов, и многие бывалые солдаты и офицеры откровенно сомневались в истине моих рассказов.
Представь себе, что когда мы, часть ветеранов 112 стрелковой дивизии, в ноябре 1947 года встретились в Сталинграде и я стала им рассказывать о боях 7 августа у разъезда Рычковский, то и среди этих слушателей нашлись люди, которым показалось, что я излишествую».
После страшного боя 7 августа, когда оставшиеся в живых, уставшие, измотанные, поникшие, собрались в одно место, уселись на обожженную землю, кто-то, глянув в мою сторону, флегматично произнес: «Сними ты с себя эту рвань».
Не сразу смысл сказанного дошел до сознания.
Еще перед боем надел свою новенькую плащ-палатку. Расстаться с нею было бы глупо. Утро – утром, бой – боем, но вечер – вечером. Вечером бой всегда кончается, наступает, пусть и беспокойный, но отдых. Каша с мясом, если остались живы повара – для желудка, тишина – для ушей. Но придет ночная прохлада, может пойти дождь. Согревало и спасало от дождя великолепное изобретение, лучший подарок интендантов – плащ-палатка.
В бою о ней забываешь.
Когда я понял, что предложение убрать рвань относилось к моей плащ-палатке, развязал несложный узел под подбородком, скинул ее и в то же мгновение понял, что судьба чересчур благосклонна ко мне. На плащ-палатке было бессчетное количество дыр от пуль и осколков, которые, оказывается, пролетали возле затылка, около спины, между ног, под руками, рвали ее полотно, но ни один кусок металла не задел моего тела. А любой мог не только задеть, но отправить туда, откуда не возвращаются.
Кстати, утверждают, что в Великой Отечественной войне наиболее пострадали родившиеся в 1923 году: из каждой сотни выжили только трое.
О везучих говорят: родился под счастливой звездой».
Битва за Сталинград
В сентябре бои шли уже в самом Сталинграде.
Самолеты противника висели над головой с рассвета дотемна. Казалось, нет минуты без свиста бомб, без пулеметных очередей, без воя моторов, без тех же ужасающих сирен. Нельзя спокойно выхлебать котелок супа. Стоит висящим над головой самолетам израсходовать боезапас и повернуть обратно, как на смену им появляются другие. «Юнкерсы» и «мессеры» господствовали в воздухе. «Где же наши-то самолеты?» — спрашивали мы друг друга.
Полк обескровлен. Был день, когда в очередном боевом донесении значилось: «В полку осталось 46 бойцов, два полковых миномета и одна полковая пушка без расчета». И это в полку!
Несмотря на малочисленный состав и недостаточность вооружения, бойцы и командиры мужественно сдерживали натиск немцев, отражая все их атаки.
На Волге разбиты переправы. Днем через Волгу не суйся. Пополнение и боеприпасы подвозили по ночам в переполненных катерах. Но и ночью по Волге била вражеская артиллерия, сбрасывали свой смертоносный груз ночные бомбардировщики, рассчитывая попасть в катера.
От небольшого пополнения, получаемого ночью, к вечеру по существу ничего не оставалось…
После доформирования в течение трех-четырех дней за счет тылов дивизии полк ночью возвращался в Сталинград с левого брега Волги. Мы сидели в глухом темном трюме большого катера. Неприятное состояние. Глухие взрывы и всплески воды слышались то слева, то справа. Невольно подумалось: «Вот так уйдешь в этой коробке на дно, не поглядев последний раз на небо, на землю».
Полк дрался в районе заводов «Баррикады» и «Красный Октябрь», на Мамаевом кургане.
«Как вы тут живете?» — со страхом спрашивали впервые очутившиеся на Сталинградской земле.
Самое удивительное – многие местные жители не хотели покидать родной город даже тогда, когда им это предлагалось.
Мы прижаты к берегу. Раненых сосредотачиваем под высоким берегом Волги. Тут вырыты землянки. Выносить из развалин домов раненых нелегко, но надо. У нас есть две лодки, одна из них протекает. В сумерках отправляем лодки с ранеными через реку. Пока все обходится благополучно.
Пожалуй, лучше В. И. Чуйкова о дне 14 октября 1942 года, который помню каждой клеточкой тела, о «дне небывалых по жестокости боев в Сталинграде» мне все равно не сказать, и я цитирую командарма, слава о котором шла от окопа к окопу, по его книге «От Сталинграда до Берлина»:
«Солнца не было видно. Дым, пыль и смрад заволокли небо. Подойдя к блиндажу, собрался ногой открыть дверь, но тут же получил такой удар взрывной волной в спину, что влетел в свой отсек…
То, что я увидел и услышал на улице, особенно в направлении Тракторного завода, трудно описать пером. Кругом все гудело, стонало и рвалось. Вдали рушились стены домов, полыхали корпуса цехов Тракторного завода.
Наш блиндаж трясло как в лихорадке, земля звенела, и в уши иголками впивались эти звуки. Уходить нам было некуда.
В тот день мы не видели солнца.
Главный удар наносился по 112, 95, 308-й стрелковым и 37 гвардейской дивизиям.
Первая атака противника была отбита. Подсчитать убитых и раненых было невозможно. Через полтора часа противник повторил атаку еще большими силами. Он буквально душил нас массой огня, не давая никому поднять голову на наших позициях.
В 11 часов доносят: левый фланг 112-й стрелковой дивизии тоже смят. Около 50 танков утюжат ее боевые порядки. Эта многострадальная дивизия к 13 октября имела в своем составе не более тысячи активных бойцов. Она сражалась геройски в отдельных зданиях разрозненными подразделениями и гарнизонами в цехах Тракторного завода, в Нижнем поселке и на волжской круче».
Я отлично помню этот сумасшедший день. Мы находились в квартале зданий ИТР Тракторного завода. Мы буквально оглохли от происходящего. Трудно было разобраться в обстановке, понять, где немцы: только впереди, на флангах или уже обошли. Коробки домов, и без того разбитые, рушились, оседали всеми этажами, погребая заживо тех, кто находился на первых этажах и в подвалах.
Грязные, в рваной одежде, мы умудрялись в хаосе разрушенных домов, сплошном дыму и пыли, вертепе разрывов находить раненых, выносить их в более или менее безопасное место. Это был АД.
А Сталинград и после этого ада боролся.
3 ноября меня наградили медалью «За отвагу». Прошу простить за нескромность, но считаю, что это по-настоящему заслуженная мною награда. Среди тех орденов и медалей, которые имею, солдатская медаль «За отвагу» самая дорогая. 119078 – номер моей медали. Потом-то счет перевалит за два миллиона.
В октябре меня совершенно неожиданно назначили командиром санитарной роты полка. Должность врачебная, а я всего лишь плохо наученный фельдшер. Правда, в ноябре присвоили звание старшего военфельдшера, но это не меняло дело. Надо же принимать решения не только общеорганизационные, но и чисто медицинского характера. Но приказы, как известно, не обсуждают, а выполняют.
Исполняя обязанности командира санитарной роты в Сталинграде и потом, я старался не отрывать санроту далеко от боевых позиций. Это очень важно для санитарной службы батальонов, для тех солдат и офицеров, которые получили ранения. Тут, правда, надо оговориться. В Сталинграде сама обстановка заставляла быть рядом с передним краем. Уж если командный пункт 62-й армии, сам командарм В. И. Чуйков находились близко к переднему краю, то что говорить о нас.
Сталинград! Таких сражений история не знала. Едва ли можно хоть с чем-то сравнить Сталинградскую битву, то, что выпало на главную защитницу города – легендарную 62-ю армию.
О Сталинграде много написано, но чтобы еще раз дать представление о том, что происходило на волжских берегах, приведу некоторые известные цифры.
Участок фронта 62-й армии достигал 25 километров. Так вот, на него падало в день 7 тысяч снарядов, а на главном участке протяженностью 300-400 метров – тоже 7 тысяч снарядов и мин. Авиация немцев ежедневно совершала на боевые порядки армии 600-800 самолетовылетов, а в дни наступления (14 октября) – до 2500. На каждый квадратный километр в полосе наступления немцы сбрасывали до 4 тысяч бомб, а это значит, что на один квадратный метр приходилось 4 бомбы.
По официальным данным, сообщенным Сталиным 6. 11. 43 г., в районе Сталинграда было подобрано и похоронено после окончания боев 147 200 убитых немецких солдат и офицеров и 46 000 – советских.
«За Волгой для нас земли нет!» — сказал сталинградский снайпер Василий Зайцев. Этого заявления и придерживались все, кто отстаивал твердыню на Волге.
А было мне в дни сталинградских боев 19 лет...
