От журналиста Марины Балашенко:- Юрий Петрович! Здравствуйте!
Высылаю вам окончательный вариант зарисовки о Хренове и фото. Если не затруднит, разместите, пожалуйста, на сайте, т.к. меня об этом просили, а я боюсь, что с фото не справлюсь.
Адреса памяти
А НА РЕЙХСТАГЕ ОН НЕ РАСПИСАЛСЯ. НЕ ЗАХОТЕЛ…
Удивительное дело: в наши дни, оказывается, ещё жив ветеран, который прошёл всю войну — от стен Брестской крепости до самого Рейхстага! Вот и скажите теперь, можно ли было не встретиться и не поговорить с этим человеком, не воспользоваться такой удачей? То-то и оно, что нет.
Скажу откровенно, рассказ старого фронтовика — лишь некоторые, наиболее яркие его воспоминания. Простой солдат, не слишком грамотный крестьянский сын, он испил свою горькую чашу до самого дна. По большому счёту на его долю выпало только одно, но зато огромное-преогромное счастье — вернулся-таки.
…Ветхий домишко в рыбацком посёлке Мысовка, что в Славском районе Калининградской области, стоит неприметно. С дороги его не увидишь — в стороне он, с самого краю. У двери табличка с пятиконечной звездой: «Здесь живёт ветеран Великой Отечественной войны».
Пётр Фёдорович Хренов и есть хозяин дома. 91 год старику. Но он ещё бодрячком: держит огород, ухаживает за деревьями. Нынче новый забор сам справил, двери поменял. Помогать-то особо некому — один живёт. Но порядок в доме любит: в комнате каждая вещь своё место знает. К этому ещё в детстве приучила строгая мать. «Ох, и суровая была, — вспоминает Пётр Фёдорович, — иной раз и жбанчиков от неё получал».
В семье росло четверо сыновей, мал мала меньше, Пётр — самый старший. Родители от зари до зари в колхозе работали — за «палочку». Вышел на работу — палочка в учётном листке, не вышел — прочерк-минус, за который могли и от жизни 10 лет отминусовать. Недоедали, конечно. Особенно тяжело пришлось в 1930-м, а потом и в 1931-м, когда голод был. Ночами на Волге сидел, рыбачил. Костерок разведёт, окунька пожарит, подремлет немного, да и домой — братишек кормить. Летом, в каникулы, в колхоз шёл работать. Всё надеялся на новые штаны заработать. Да куда там! Воз соломы привезут, и на том спасибо.
Тут мать тяжело заболела. Тогда отец и сказал: всё, мол, сынок, хватит учиться, надо родителям помогать. Школу пришлось бросить. Так с 14 лет стал постоянно в колхозе работать. А уж в 1939-м, когда 18 исполнилось, повестка из военкомата пришла.
Попал служить в пехоту, в 333-й стрелковый полк 6-й стрелковой Орловской дважды Краснознамённой дивизии. Закончил полковую школу, получил звание старший сержант — единственный из выпуска — и назначение помощником командира взвода. Часть его стояла у самой границы, сначала недалеко от Минска, а потом, когда рубежи «отодвинули», в Бресте. Тогда, в польскую кампанию, впервые пришлось участвовать в боестолкновениях — разоружали небольшие группы польских солдат и офицеров. «Бои были, но, конечно, не такие, как в Отечественную», — говорит Пётр Фёдорович.
Служил старший сержант Пётр Хренов хорошо: 12 благодарностей имел от командования, дважды был поощрён премией в 25 рублей. И было за что. Казармы полка располагались на одной территории с подразделениями 17-го Брестского пограничного Краснознамённого отряда войск НКВД СССР. Обстановка была настолько сложной, что пограничники нередко задействовали пехотинцев для усиления, проводили совместные тренировки по задержанию нарушителей и прикрытию госграницы. Ночи не бывало, чтобы не приходилось оказывать им помощь. Многие бойцы чувствовали себя пограничниками и даже писали родным, что служат в Бресте в 333-м стрелковом полку в погранвойсках.
— Однажды, — рассказывает Пётр Фёдорович, — сообщили, что нарушитель прошёл. Мы с товарищем, Сашей Маняхиным, собаку взяли. Хорошая была овчарка, западно-европейская, здоровая, 90 см в холке, Джеком звали. И на поиск. Собака вывела нас на железнодорожную станцию. Там-то след и оборвался. Выяснили, что только что поезд прошёл, сразу на заставу сообщили. Оттуда машину прислали, и — до ближайшей станции. Там Джек сразу же след взял. Ведёт к одному дому. Покрутился — нет. К другому, третьему. Наконец, рывками стал поводок дёргать — тут, мол, рядом где-то. Я Саше командую, чтоб начеку был, и вдвоём с ним — за Джеком в дом, потом в сарай. А сарай-то большой — два коня там стоят. Собака сразу в угол бросилась, где сено до самой крыши навалено, и давай рыть. Я принялся тоже разбрасывать сено, наткнулись на чан, высокий такой, чуть не в рост, перевёрнутый кверху дном. Собака грызёт его, лает. Здесь! Командую: «Выходи!» Молчок. Саша взял кусок оглобли, приподнял чан, а оттуда — раз! — выстрел, и пуля мимо него просвистела, а собака морду свою туда толкает, лает. Тут мы поднажали и опрокинули чан этот. Поляк в нём оказался. Как потом выяснилось, разведчик. Не контрабандист, а именно что разведчик. Маузер отобрали у него и ещё какой-то пистолет. Связали. Теперь надо как-то до пограничников довезти, а машина давно ушла. Мы к хозяину. У него ж целых два коня! Тот сопротивляется, не дам, мол. Но мы не отступаем, заставили-таки подчиниться. Запряг он коня в повозку, сам за возницу. Так и доехали. Что уж дальше было, не наше дело.
Пётр Фёдорович вспоминает, что в 1940-м манёвры большие проводили. Ему тогда довелось лично увидеть маршала Тимошенко, когда того на вокзале встречали. «Нарком к нашему строю подошёл, — рассказывает, — а капитан Горностаев ему докладывает. Маршал поприветствовал. Вроде, остался доволен — не зря, выходит, целый месяц перед тем маршировали».
Под утро 22 июня 1941 года старший сержант Пётр Хренов стоял в наряде. Вспоминает, что после первого же артиллерийского удара склад с боеприпасами взлетел на воздух, рота заняла оборону и, наверное, с час отбивалась. А потом самолёты появились. «Я столько галок на полях не видел, сколько самолётов тех налетело, — говорит. — Мы с Мишей Тютяевым, старшиной полковой школы, видим, бежит по траншее начальник полковой школы капитан Джижашвили, кричит: «За мной!» В Брестскую крепость нас провёл, а там бой».
До 6 утра три раза с однополчанами и бойцами из 84-го стрелкового полка пытались вырваться из крепости, на четвёртый удалось — в штыковую пошли. Немец тоже со штыком нападал. Петру Фёдоровичу руку изуродовал: «Кровь льётся, страх обуревает, а всё равно бьюсь». Прорвались, наконец. По трупам выбегали через деревянный мост. И — в отступление. Бобруйск, Гомель…
— Идём по обочинам — стыдобище, сил нет. Такая армия! Такая подготовка! А бежим, аж пятки до одного места достают. Все в рванье, в крови, наскоро перевязанные. Местное население плачет, упрекает. Куда вы, милые, говорят. А что мы? Мы только и могли, что гибнуть… Я вот только да Миша, да капитан Джижашвили — из тех, кого знал — не погибли.
Потом под Сталинград попал. Там тоже крепко досталось: «Мясорубка была ещё хуже, чем на границе». Врукопашную раза четыре ходил. Цепкий был, ловкий. Сам роста хотя и небольшого, даже здорового фрица мог через себя перебросить. Там, в бою, ранило в ногу. С остальными ранеными погрузили на баржу. «Кругом стоны, крики. Нога болит невыносимо. Шлёпали целую неделю до Горького. А там — госпиталь. Два месяца не лечении пробыл».
Выписали — снова на фронт. Ещё одно ранение в ту же ногу получил. Немного оклемался, на Курскую дугу бросили.
— В то время как раз слух прошёл, — говорит Пётр Фёдорович. — Немец будто бы новые танки пригнал из пустыни: «тигры», «пантеры». Ну, думаю, поглядим, что за звери. К бою стали готовиться. Окоп в рост вырыл, бруствер соорудил, гранаты приготовил. Утром бой начался. Гляжу, прямо на меня два танка идут — и вправду цветом песка. Приподнялся, гранату бросил, присел. Слышу звук глухой, скрежет. Только голову поднял, а уж второй танк рядом. Бросил гранату ему под гусеницы. Попал, видно, потому что танк прямо шёл, а как до окопа моего дошёл, развернуло его, он меня и накрыл. Я заваленный остался. Руку всю переломало, голову придавило, аж каска сплюснулась. Дышать нечем. Ну, думаю, всё, кончился я. Бой, наверное, с час идёт, а я всё пытаюсь откопаться. Никак не получается — куда ни прокопаю, всё под гусеницей. Тут голоса слышу, наши раненых подбирают. Попробовал крикнуть. Услышали. Достали меня. А у меня глаза не видят, рот, уши — всё в земле.
И снова госпиталь. Оттуда — на Прибалтику, Белоруссию, потом на Польшу. Всю её прошёл. В разведку ходил, «языка» брать доводилось. За него даже медалью наградили — «За отвагу».
— Место на возвышенности было, — вспоминает Пётр Фёдорович. — Тремя оборонительными линиями укреплённое: рогатки, надолбы, ежи, всюду проволока, на ней консервные банки висят. Мы с ребятами подобрались, в камышах лежим, ждём всю ночь. Гляжу, немец бежит. Остановился, автомат в сторону поставил, присел — оправляется. Я с товарищем его — хвать! — и кляп в рот. Передали тем, кто за нами стоял. Уходить собрались, да тут второй выбегает. Этого окликает. С нами разведчик был, учитель немецкого до войны, он ему и ответил. Фриц подошёл. И его заодно скрутили.
…Если бы кто-нибудь из кинорежиссёров фильм снял по боевой биографии старшего сержанта Хренова, то коллеги наверняка высказались бы, по меньшей мере, насмешливо. Ну, дескать, брат, хватил ты! Твой герой, глянь-ка, по всем основным вехам войны прошёлся! А так не бывает. Только фильм никто не снял, конечно, а Пётр Хренов — вот он. Именно по основным, господа-товарищи! Так что не следует удивляться тому, что…
2 мая 1945-го Пётр Фёдорович оказался в Берлине, а 9-го война кончилась. Потом ещё полтора года служил в Германии, недалеко от Берлина.
— Пётр Фёдорович, а в Рейхстаге-то был, расписался? — спрашиваем.
— Был. Но не расписался. Не одобряю я этого. Зачем себя выпячивать? Да и фамилия моя… горькая, что ли. Я в нижнем Рейхстаге был, мы там склады проверяли, какие ценности находили — сдавали. В одном, помню, тюки лежали какие-то странные. Огромные, словно ватой набитые. У меня всегда с собой кортик трофейный в сапоге. Достал его и тюк вспорол. А там советские деньги! В одном мешке трёшки, в другом пятёрки. Тьма денег. А картины — батюшки! — каких только не было. Золото! Ничего себе не взял — рука на чужое не поднималась. Ещё один склад вскрыли, а там немцы. По нам огонь открыли, шестерых положили. Ну, и мы в ответ — смотреть на них, что ли! Всех прикончили.
Одно время в отделе по репатриации служил. Ездили по зонам оккупации, собирали насильственно угнанных, военнопленных, полицаев.
— Демобилизовался в августе 1946-го. Домой приехал. В семье нашей все мужчины на фронт ушли: и отец, и братья. Отец инвалидом незрячим вернулся. Брат Павлик, как и я, только в 46-м пришёл — лётчиком был, с Японией воевал. А самые младшие погибли. Василий — ещё под Сталинградом, Дмитрий в Польше, 5 мая. Четыре дня до Победы не дожил. Я, пока служил, успел его могилу найти.
— Пётр Фёдорович, войну часто вспоминаете?
— Снится до сих пор. Ребята наши. Немец снится. За спинами, слава Богу, ни разу не прятался, хотя страшно было — жуть. Всё время страшно. Я хоть и некрещёный, перед боем всегда про себя, как мог, молился. А после — благодарил Господа, что живым оставил.
После войны Пётр Фёдорович перебрался в Калининградскую область. Ничего себе из родительского дома на память не взял, кроме своего довоенного портрета. Не в его это характере, что ли. Да и после ни вещей, ни фотографий не хранил — мало ли чего в жизни было! Было да прошло. До последнего трудился: на ЦБК работал, в море за рыбой ходил, на конюшне за лошадьми ухаживал, охотником был. Охотиться только в прошлом году перестал, а рыбачит до сих пор. И рыбу сам коптит.
Ему бы ремонт в доме сделать, печь поправить, да деньжат не хватает. А просить, считает, значит унижаться. Слышал, что президент распорядился ветеранам помочь. Перед майскими, правда, приходили к нему из собеса, поглядели, как живёт, пообещали денег дать. Но сказали, не скоро, мол, дед. А когда это не скоро, не уточнили. Ему уж недолго осталось, не хочет он дожидаться. Говорит, что и сам понемногу справится — привык ни на кого не рассчитывать…
Марина БАЛАШЕНКО.
Фото Владимира БЕРТОВА.