Перейти в ОБД "Мемориал" »

Форум Поисковых Движений

Пожалуйста, войдите или зарегистрируйтесь.

Войти
Расширенный поиск  

Новости:

Автор Тема: Высшие и старшие офицеры, прошедшие через ад немецко-фашистского плена  (Прочитано 192176 раз)

nestor

  • Пользователь
  • Участник
  • **
  • Оффлайн Оффлайн
  • Сообщений: 3 103
  • Skype: v_sachkov
    • WWW
Насчет Глубокого здесь существенная неточность. "Дружина" в Глубоком вообще никогда не была, а размещалась в Крулевщизне - ж. д. станция в около 20 км южнее Глубокого.
Кроме того, их военное значение было несопоставимым. Глубокое - занюханный заштатный городишко, где кроме гетто и фанерной фабрики при нем ничего не было, а Крулевщизна - шоссе Минск - Вильно - Мемель, громадные военные склады, большущий ж. д. терминал, развязка в 4 стороны света. На запад и северо-запад от него - до дивизии АК в лесах и болотах. А в районе Глубокого партизанский отряд им. Чапаева силой 100 чел. и еврейский отрядик 50 чел. Более никого.
« Последнее редактирование: 03 Сентября 2010, 04:24:02 от nestor »
Записан
Будьте здоровы!

Платунов Евгений

  • Пользователь
  • Участник
  • **
  • Оффлайн Оффлайн
  • Сообщений: 5 429
  • Платунов Евгений Владимирович
Военное значение Глубокого нужно, наверное, измерять и его тогдашним (при немцах) административным статусом в созданной системе территориально-административного устройства "Generalkommissariat Weißruthenien"  - как центра окружного комиссариата (наряду с Барановичами, Борисовом, Вилейкой, Ганцевичами, Лидой, Минском, Новогрудком, Слонимом и Слуцком). Глубокое также было одним из шести центров полицейских округов (Барановичи-Ганцевичи, Вилейка, Глубокое, Лида-Новогрудок, Минск-Слуцк, Слоним).
Записан

nestor

  • Пользователь
  • Участник
  • **
  • Оффлайн Оффлайн
  • Сообщений: 3 103
  • Skype: v_sachkov
    • WWW
Военное значение Глубокого нужно, наверное, измерять и его тогдашним (при немцах) административным статусом в созданной системе территориально-административного устройства "Generalkommissariat Weißruthenien"  - как центра окружного комиссариата (наряду с Барановичами, Борисовом, Вилейкой, Ганцевичами, Лидой, Минском, Новогрудком, Слонимом и Слуцком). Глубокое также было одним из шести центров полицейских округов (Барановичи-Ганцевичи, Вилейка, Глубокое, Лида-Новогрудок, Минск-Слуцк, Слоним).
Это тоже верно. Кроме того, как я уже указывал, там находился штаб карательных частей области (391-го полка), ауссенштелле, где готовили провокаторов для засылки в партизанские отряды, управление провокаторскими кадрами. Но Глубокое находилось, с другой стороны, в глубоком тылу, партизан в его непосредственной близости было кот наплакал, поэтому реальной угрозы ему никакой даже теоретически не было. А к северо-западу от него, прямо на запад от Крулевщизны, находились значительные эффективно действовавшие части командира АК Вилчка, против которых и собирали там родионовцев и др. (и туда же, на на же линию Крулевщизна - (факультативно Поставы) - Вильно засылались диверсионные отряды НКВД, ходили туда с востока рейдами). В этом суть.
С третьей стороны, исторический парадокс в том, что батальон Родионова-Гиля перешел на сторону того самого значительно меньшего его по численности партизанского отряда им. Чапаева, который находился в сравнительной близости от Глубокого. Непатриотам этого парадокса не понять.
Но вящей научной объективности ради должен указать еще и на четвертую сторону. Существует мнение о том, что большинство родионовцев, перешедших на сторону партизан, оказавшись впоследствии в блокаде, перешли снова на немецкую сторону и повели себя крайне нехорошо.
Короче, я не сторонник упрощений при рассмотрении сложных тем...
Далее.
Еврейские историки в большой обиде на родионовцев. По их утверждениям, переход батальона Родионова на сторону партизан послужил поводом для ликвидации Глубокского гетто. Я не разделяю этого мнения, поскольку в то время этот факт не был единичным. Уничтожение последних остававшихся гетто на старой границе в тот же самый период имело систематический характер (Брест и др.), поэтому увязка с переходом родионовцев здесь притянута за уши.
Хочу обратить внимание на другое. Примерно к середине 43 г. руководство вермахта и СД сообразило, что ранее созданные карательные коллаборационистские части, в силу их крайней недисциплинированности, ненадежности и низкой боеспособности, лучше всего использовать за пределами оккупированного СССР (Кромиади заметил: руководство вермахта якобы охладело к идее РОА). Тот же Родионов создавал свой батальон под идеей русского национализма (и, воюя с АК, они "не воевали" с единокровниками, - по крайней мере, так это самим себе могли объяснять). Постольку я считаю, что переход мог не состояться и события развернулись бы сильно по-другому, если бы его отряд перевели в первой половине 43 г. за пределы оккупированного СССР. Заметим, что там (в Италии, во Франции и т. д.) переходы случались значительно реже (и порой преследовали явно имитационно-шкурные цели, когда заведовые людоеды переходили на сторону партизан, а затем сдавались союзникам и отказывались от репатриации, тем самым уходя от ответственности за совершенные ими ранее чудовищные злодеяния на оккупированной Родине), а на Одере власовцы бились вообще ожесточенно, поскольку переходить там было не к кому.
Наконец, должен обратить внимание на сложность этнического состава и межэтнических отношений на старой границе от Новой Вильны до Дисны. От центра к югу доминировали поляки, в центре (прямо на запад и на северо-запад) литовцы, на юг от Дисны поляки, затем литовцы. Евреев собрали в гетто Глубокое. Белорусов было тоже достаточно. Русских почти вообще не было.
Между поляками и литовцами была сильная вражда. На усмирение поляков немцы посылали литовцев, на усмирение литовцев - поляков. И т. д. Против партизан действовали литовские каратели. На севере также латышские и украинские душегубы. А, скажем, белорусов на белорусов в том районе (обширная область к востоку от Глубокого) не посылали. Еще восточнее, от Витебска - Лепеля, - сколько угодно, а на старой границе - не практиковалось. Эти тонкости, тщательно учитывавшиеся оккупантами, играли исключительно важную роль.
Короче, с Родионовым промахнулись...
« Последнее редактирование: 03 Сентября 2010, 12:58:55 от nestor »
Записан
Будьте здоровы!

nestor

  • Пользователь
  • Участник
  • **
  • Оффлайн Оффлайн
  • Сообщений: 3 103
  • Skype: v_sachkov
    • WWW
C. А. Тазетдинов.

ОТ СМЕРТИ К ЖИЗНИ

документальная повесть

Солнце почти скрылось за горизонтом. И небо, точно налилось прозрачным, малиновым светом. Но оно недолго оставалось таким. Из-за дома напротив стала выползать сизая, пепельно-голубая туча. Около неё небо уже было не весёлым, малиновым, а багровым, зловещим, и оторвавшиеся от тучи тёмные облака тянулись по нему, как клочья дыма. На сердце у меня сразу сделалось тревожно и тоскливо. Багрово-жёлтое небо и тёмный, тяжёлый дым... Что напомнили они мне? Да, так было там, в лагере смерти!

Два десятилетия прошло с тех пор, а страшные воспоминания всё ещё теснятся в моей голове. Стоит хрипло и резко залаять собаке, ному-то застонать, громко крикнуть или, вот как сегодня, когда я увидел зажжённое закатом небо, по которому ползли облака, похожие на дым крематория, - и в памяти с беспощадной отчётливостью встают месяцы и годы, проведённые в фашистских застенках, перед глазами проплывают лица людей, замученных, повешенных, сожжённых. И я ещё и ещё раз говорю себе: Сагит, ты не имеешь права молчать, ты должен рассказать о всём виденном и пережитом! Об этом взывает к тебе пепел сотен тысяч людей, уничтоженных в ужасных печах, этого требует клятва, которую дали друг другу узники Дахау.

Пусть читатель не сетует на то, что я иногда буду не очень последователен, о чём-то сообщу подробно, а о чём-то вскользь. В кошмаре лагерной жизни, когда каждую минуту тебе грозила смерть, не всё, конечно, фиксировалось в памяти. А за два десятилетия, прошедших после освобождения из плена, были и многие годы, наполненные жестокими несправедливыми репрессиями, по отношению к нам, бывшим узникам фашистских застенков. И это, естественно, не способствовало сохранению в памяти всех подробностей уже сравнительно далёкого прошлого.

Но всё, о чём я буду рассказывать в этой книге - горькая и суровая правда. О ней нужно знать, её нужно помнить всем, особенно молодёжи...

Я приношу свою сердечную благодарность своим товарищам - узникам Дахау и других лагерей, которые помогли мне восстановить некоторые детали, факты нашей жизни и борьбы с фашистами на комбинатах смерти.

Оглавление

1. ПЕРВЫЙ КРУГ ДАНТОВА АДА

2. О ЧЁМ РАССКАЗЫВАЛ КОТЕЛОК

3. НАШ ГЕНЕРАЛ

КАК ХОТИТЕ СТЕРЕГИТЕ - ВСЁ РАВНО Я УБЕГУ
ПЕРВЫЙ КРУГ ДАНТОВА АДА

Две ручные гранаты. Одна длинная, с деревянной ручкой, другая круглая, похожая на нашу лимонку. Если бы я или кто-нибудь другой успел выбросить их из окопа передового наблюдательного пункта, возможно, тогда всё сложилось бы иначе в моей судьбе. Длинную гранату, я, оторвавшись от телефона, по которому уточнял боевую задачу второму эшелону дивизии, успел выкинуть, но в это время со страшным грохотом разорвалась вторая. Меня точно ударило чем-то тяжёлым по голове, обожгло ногу и я, падая, увидел, как в окоп ворвались немцы. На какое-то мгновение я, очевидно, потерял сознание и очнулся от гортанных выкриков:
- Комиссар? Комиссар?
Дула трёх автоматов были направлены прямо мне в грудь - немцы увидели три шпалы на моём воротнике.
- Нет, нет! Не комиссар! Офицер! - закричали бойцы. Хотя война перевалила всего на четвёртый месяц,- это случилось 2 октября 1941 года, - мы уже знали, что немцы беспощадно расправляются с "комиссарами", как они называли всех политработников. Кстати, комиссар 1-го стрелкового полка, которым я командовал, т. Сизов незадолго до прорыва немцев на участке Дрогобуж-Ельня, на так называемом Ельнинском выступе, был смертельно ранен - пуля с бреющего немецкого истребителя попала ему прямо в сердце.
Сквозь застилавший глаза кровавый туман, я разглядел, что взрывом тяжело ранило не только меня, но и моего адъютанта и четырёх связистов. У лежащего близ меня молодого солдата осколок попал в живот и смертная бледность уже разлилась по его лицу.
Немцы жестами и своими лающими резкими голосами приказали здоровым бойцам, их было четверо, положить меня на плащпалатку и нести к пункту, где собирали пленных.
Никогда не забыть мне этого трагического шествия! В тяжёлой, ноющей тупой болью голове, горячечно бились мысли. "Я - пленный! Но ведь это же хуже смерти!" Что же происходит? Только-только начали воевать, а немцы уже шагают всё дальше и дальше по нашей земле... В дыму пожарищ Украина, Белоруссия... И я, советский офицер, накопивший опыт ещё в гражданскую войну, так нелепо, так неожиданно попал в плен... Лежу беспомощный, обречённый на бездействие, истекающий кровью"... Мне вспоминался полковой митинг перед отправкой на передовую. Мы обещали разгромить немцев в течение нескольких месяцев. Горькой иронией звучал сейчас приказ, спущенный сверху: взять с собой парадное обмундирование для участия в параде на главной площади Берлина. К счастью, я ещё верил в высокую культуру немцев, в их гуманное отношение к пленным. Если бы я хоть приблизительно представлял те муки дантова ада, через которые проходят советские военнопленные, мне было бы ещё горше...
До места сбора меня несли километра два. К нам пристали ещё группы пленных. Бойцы шли быстро и опередили на некоторое расстояние немецкий конвой. Помню кочковатую, болотистую местность, осенний печальный пейзаж. Когда мы зашли в какую-то сырую низинку, бойцы остановились.
-Товарищ командир! Очнитесь! - услышал я шопот. - Что делать с партийными билетами?
Этот вопрос мгновенно вывел меня из полуобморочного состояния. Я приказал быстро вырыть ямку у одного из деревьев.
- Зарывайте!
Восемь красных книжечек завернули в чей-то носовой платок и забросали землёй и опавшими листьями. Мне показалось, что ранен я не только в голову и ногу, но и в самое сердце...
На сборном пункте мне кое-как перевязали голову и ногу. Подводили всё новых и новых бойцов и офицеров. Некоторых несли так же, как и меня, на плащпалатках, другие ковыляли, опираясь на товарища. Немецкие солдаты грубо подталкивали военнопленных прикладами. В мрачном молчании стояли бойцы на поляне. Здесь было человек триста. Показалась открытая легковая машина с немецкими офицерами. Среди них был генерал - командир корпуса. И тут я впервые услышал ненавистное нацистское приветствие: "Хайль Гитлер!" Его молодецки выкрикнул майор, с автоматичностью марионетки, выкинув руку вперёд. Генерал ответил тем же.
В присутствии генерала майор начал меня допрашивать. Но в начале он не отказал себе в удовольствии поразить советских военнопленных своей осведомлённостью.
- Нам известно, что вы являетесь командиром полка. Мы знаем, что командир вашей дивизии - генерал Бобров. Довожу до вашего сведения, что война для вас уже окончена. Войска великой Германии победоносно шагают по вашей земле. 16 октября мы будем в Москве!

Затем он заявил, что генерала интересует следующее: где формировалась наша дивизия и какую артиллерию имеет она на вооружении.
На первый вопрос я ответил, что не знаю, так как прибыл в полк недавно. В действительности 9-ая дивизия была сформирована в Москве, в Кировском районе и влилась в состав 24 армии.
На второй вопрос я ответил так, как должен был отвечать каждый советский офицер:
- Присяга, которую я принял, и офицерская честь не позволяют мне открывать военную тайну. Если я сообщу вам эти сведения, то я стану изменником Родины.
После этого майор задал мне ещё один вопрос:
- Вы - коммунист?
- Нет! - сказал. Горько и невыразимо тяжело было говорить это, отрекаться от самого святого, но про себя подумал, что не обязан всякой фашистской гадине докладывать о своей партийной принадлежности.
Несмотря на туман и шум в голове, я уже начал кое-что соображать. Помню, мне подумалось о том, что разведка у немцев работает неплохо, если они знают фамилии командиров, а ещё я подумал, что некоторые военнопленные, очевидно, выбалтывают то, что не следует.
В Рославльский лагерь я попал 3 октября. Стояла холодная, слякотная погода. Беспрерывно лил дождь, смешанный со снегом. Под ногами хлюпала липкая жижа. Для раненых, даже тяжело, не было приготовлено мало-мальски подходящего помещения. Меня, в числе других, поместили в каком-то одноэтажном здании из красного кирпича. В окна с разбитыми стёклами, а то и вовсе с вывороченными рамами, дул пронзительный сырой ветер, долетали брызги дождя. Тяжелораненые бойцы и офицеры валялись на полу, на подстилке из крупной ржаной соломы, на нижних нарах, легко раненых разместили, на втором ярусе нар.
В эти скорбные для нашей Родины дни, дни отступления, немцы каждый день подвозили всё новые и новые группы наших воинов, получивших ранения в жестоких боях.
Немцы никакой медицинской помощи нам не оказывали. Весь обслуживающий персонал лазарета /если только можно так назвать этот кирпичный барак, неотапливаемый, без света, без воды, без всяких элементарных удобств/ состоял из военнопленных. Они выбивались из сил, чтобы облегчить наши страдания. Но что можно сделать при отсутствии медикаментов, перевязочного материала, воды в нужном количестве? Дня через три после оказания мне первой помощи на сборном пункте, дошла очередь и до моих ран. Пропитанные засохшей кровью, покоробленные бинты отдирали вместе с кожей и волосами. После мучительного промывания раны её опять перевязали тем же почерневшими от грязи бинтами.
Отцы церкви, чтобы припугнуть верующих, рассказывают им об ужасах, которые, якобы, ожидают грешников в аду. Но их фантазия бледнеет перед тем, что происходило в действительности в Рославльском лагере.
До сих пор в моих ушах стоят стоны раненых, их мольба о воде, просьбы перевязать раны, сменить загноившиеся повязки. Многие тяжёлые больные бредили. Один неистово кричал, отдавал команду, другой рыдал, призывая дорогих ему людей. В предсмертных судорогах стонали истекающие кровью бойцы, с оторванными руками и ногами. В страданиях и муках умирали они на грязном полу. В бараке стояло ни с чем не сравнимое зловоние. Воду привозили сами военнопленные. Чтобы доставить бочку воды, нужно было проехать десятки (зачёркнуто, надписано «пять» - прим. О.Р.) километров. В Рославльском лагере и в его лазарете скопилось десятки тысяч военнопленных. Каждые сутки умирало по несколько сотен. Подтачивало силы и отвратительное питание. Первые дни нам даже не давали хлеба, а варили картошку в мундире и кормовую свёклу. Конское мясо, от убитых на фронте лошадей, десяти-пятнадцатидневной давности, рубили на куски вместе со шкурой и варили в котле. Кормили один раз в сутки, а утром и вечером раздавали горячую воду.
Но все эти физические лишения бледнели перед теми душевными муками, которые терзали нас. Особенно изводило сознание, что ничем нельзя облегчить страдания товарищей, умирающих от ран, корчащихся в муках рядом с нами. Единственно что могло несколько утешить их, это наши рассказы о скорой победе над фашистами, во что мы тогда крепко верили.
Никогда не забыть мне бессонных ночей, в стонущем, зловонном бараке. Мозг сверлила мысль: идут решающие битвы за Родину, Отечество в опасности, а ты лежишь здесь, гниёшь заживо и ничем, ровно ничем не можешь быть полезным. Чтобы отвлечься от этих раздирающих ум и сердце мыслей, я предавался воспоминаниям. Особенно часто почему-то грезилось мне детство. Вот я, низкорослый, но крепкий мальчонка, гоню на пастбище стадо. Природа у нас в селе Карагузино, Саракташского района, Оренбургской области, чудесная. Село со всех сторон обступили высокие живописные горы - отроги Уральского хребта. С их вершин видны, подёрнутые синей дымкой рощи и леса, золотистые просторы полей, беспредельная степь.
В спёртом воздухе барака точно проносится лёгкое дуновение степного ветерка. Оренбургская степь! Как я тосковал по ней! Особенно хороша она весной и в начале лета. В первые недели мая зелёный травяной ковёр пестреет красками, оранжевыми, жёлтыми чашечками тюльпанов. Солнце пронизывает их яркие лепестки и кажется, что степь зажгла разноцветные огоньки в честь прихода весны.
Позже, в начале июня, степь становится серебристо-зелёной, шёлковой от ковыля. Ветер гонит волны по нему и, кажется, что это не степь, а море, сливающееся с горизонтом. К осени ковыль распушится, поседеет, степь точно снегом покрыта. А как свежо и терпко пахнет горькая полынь, какой нежный, еле уловимый аромат, излучают маленькие розовые вьюнки, какой сладкий и приятный запах у мышиного горошка! Степь живёт, дышит. Вот из норы выскочил суслик и встал столбиком. Высоко-высоко, в бледном от зноя небе, звенит, то замирая, то опять разгораясь, песня жаворонка!
В детские годы мне пришлось испытать не мало обид и лишений. Отец мой Абдулла Тазетдинов был, как говорили у нас в семье, проклят дедом за то, что после окончания духовной семинарии, не захотел стать муллой. После изгнания из родительского дома, ему пришлось до самой Октябрьской революции батрачить на кулаков, пасти их скот, прилагать героические усилия, чтобы как-то прокормить своё многочисленное семейство. К довершению несчастья, сытый кулацкий жеребец лягнул его по правой руке и отец на всю жизнь остался инвалидом.
Ни я, ни мои братья и сестры никогда не имели нового платья или новой обуви. Всегда это были какие-то лохмотья, обноски, которые давали маме кулаки и соседи, за то, что она помогала им в горячее время сенокоса и уборки хлеба. И землянка у нас была ветхая, крошечная. В сильную стужу мама заводила нашу единственную живность - коровёнку тоже в эту же землянку. Шесть человек и корова на площади в 15 кв. метров! Совсем маленьким мальчонком я стал подпаском - помогал отцу, а потом в 13 лет нанялся батраком к богатому казаку Александру Лаврову. Пасли мы скот, начиная с того времени, как выглянет первая зелёная трава и до середины ноября. Вспоминались мне сумасшедшие грозы в горах, когда всё вокруг грохотало, гремело, сверкало, а я думал только о том, как бы не растерять овец. А как мёрз я в осеннюю стужу, как завидовал баранам, одетым в тёплые курчавые шубы! Но свежий воздух, физическая работа, грубая, но здоровая пища - всё это закаляло организм. Может быть, благодаря этому, мне удалось перенести то, что было не под силу сотням и тысячам других военнопленных, детство и юность которых прошли в более лёгких условиях.
В бессонные лагерные ночи, под стоны умирающих и раненых, я, конечно, вспоминал радостные, счастливые дни моего детства и юности. А они бывают даже у самого бедного, нищего мальчишки, потому что, как ни тяжело ему, а всё-таки он свободный человек, всё-таки над его головой - высокое небо Родины!
Одно из таких приятных воспоминаний касалось вот какого случая. Бедность, из которой никак не могла выбиться наша семья, не дала возможности мне учиться. Закончив четыре класса начальной татарской школы, я стал батрачить. Возил навоз на поле своего хозяина, ухаживал за скотиной. Однако, мысли о дальнейшей учёбе неустанно преследовали меня. Узнав, что по вечерам в школе учатся русской грамоте муллы /только научившись читать и писать по-русски имели право получить должность священнослужителя в мечети/, я стал посещать эти занятия. Муллы были старые и не очень толковые, русская грамота им никак не давалась. Частенько, сидя на задней парте, я подсказывал незадачливым ученикам. Учитель заметил это, и не раз ставил меня в пример седобородым старцам, а однажды дал мне книжку и сказал:
- Вот прочитай это, а потом перескажи. Я посмотрю, что ты запомнишь.
Весь вечер в своей землянке при свете коптилки читал я рассказ. Большинство слов было мне непонятно /русский язык я почти не знал/, но рассказик выучил наизусть. Когда на другой день я стал бойко отчеканивать историю про скворца - птицу перелётную, весело распевающую свои песенки, учитель очень удивился и сказал: "Ой, молодой человек! Тебе надо обязательно учиться. Выучишься - далеко пойдёшь!"
На этом мои приятные воспоминания обрывались: у отца не нашлось трёх рублей в месяц, чтобы платить за учёбу и мне так и не удалось как следует выучиться русской грамоте.
В Рославльском лагере было тяжко не только раненым и больным. Здоровых военнопленных /конечно, здоровых относительно, так как редко кто мог вынести условия лагерной жизни/ несмотря на промозглую осеннюю погоду держали круглые сутки под открытым небом, на площади, обнесённой колючей проволокой. Под дождём, под мокрым снегом люди дожидались отправки в другие лагеря. Нигде не могли они найти сухого места, невозможно было согреться. Днём и ночью в этой многотысячной толпе рыскали эсэсовцы в окружении автоматчиков, с овчарками на поводках. Они разыскивали и отбирали для расстрела евреев и политработников. В помещения лазарета немцы боялись заходить: от скученности, грязи, ужасающей антисанитарии развелось неисчислимое количество вшей. Обречённые на неподвижность раненые страдали не только от боли в ранах, но и оттого, что их живьём поедали насекомые.
Но и здесь, в нечеловеческих условиях, советские военнопленные старались подбодрить друг друга, утешить ослабевших, помочь добрым словом, душевной беседой. В этом лагере я встретил людей, коммунистов и беспартийных, чья железная воля, страстная убеждённость в победе Советского Союза, вдохновляла на борьбу с фашизмом, вливала новые силы. Были здесь и немало людей, горькая судьба которых заставляла крепче сжимать кулаки, ещё более ненавидеть наших мучителей.
Корда меня привезли в Рославльский лагерь, то рядом со мной на нижних нарах лежал человек, укрытый с головой шинелью. Он лежал неподвижно и я, решив, что сосед спит, старался не шевелиться, чтобы не разбудить его. Через некоторое время он протиснул руку и, дотронувшись до меня, прошептал: "Ефим". Я ничего не ответил. Меня только удивило, что он не выражает сочувствия при виде моего залитого кровью лица, слушая моё тяжелое дыхание. Вдруг сосед стал ощупывать меня, как это делают слепые. И он действительно был слеп. Позже я разглядел, что вся ножа на лице у него была синяя, точно опалённая порохом. Звали его Тимофеевым Алексеем. Воевал он в составе 43-ей армии. Когда танки противника прорвались в их расположение, он, политрук роты, и несколько бойцов, укрылись в глубоком рве, намереваясь встретить огнём, идущих за танками немецких пехотинцев. Но танкист, очевидно, разгадал их желание, повернул назад, остановил танк над рвом и выпустил вниз страшную обжигающую струю газа, которая и лишила Алексея зрения. Бойцы вынесли его на руках из рва, скрыли от немцев, что Тимофеев политрук. Четверо бойцов из его роты, попавших вместе с ним в плен, ухаживали за Алексеем, как за маленьким ребёнком. Мне становилось легче на душе, когда я видел такое участливое отношение к обездоленному товарищу.
Глубокое сочувствие вызывал и полковник Андрей Семенович Прудников. Он тяжело раненный попал в плен в августе 1941 года. Прошло более двух месяцев, а рана в области ключицы не только не заживала, а становилась всё болезненней, гноилась, от неё шёл тяжёлый запах.
И это было неудивительно: от грязных повязок, отсутствия нормального ухода у многих начиналось заражение. Андрей Семёнович был страшно истощён, двигался с трудом, всё время левой рукой придерживал свою потрёпанную грязную драповую шинель, чтобы она не надавливала на больное плечо.
В первый же день моего пребывания в лазарете ко мне подошёл высокий рыжеватый человек лет 35-36, с измученным утомлённым лицом. Но глаза его глядели строго и непреклонно. Он оказался подполковником, командиром стрелкового полка. Алексей Александрович Северюхин /как звали его/ до войны жил в Ижевске, являлся членом Верховного Совета Удмуртской АССР. Алексею Александровичу так же, как и мне, посчастливилось выбраться живым из фашистского ада, и сейчас он работает начальником цеха на одном из заводов Ижевска. Мы переписываемся с ним, вспоминаем страшные дни, проведённые вместе. Алексей Александрович в первой же беседе ознакомил меня с обстановкой в лагере, рассказал, как бесчеловечно относятся немецкое командование к военнопленным, посоветовал держать себя в руках, собрать всю силу воли. Во время нашего разговора к нам подошёл старший дивизионный врач, тоже, конечно, военнопленный, т. Солодовников. Это был очень энергичный, большой души человек. Он безбоязненно требовал у лагерной администрации медикаментов, настаивал, чтобы подвозили в достаточном количестве воду, сам не щадил себя, помогая больным и раненым и заставлял остальной медперсонал относиться к своим обязанностям также. Его человечность, внимательный медицинский надзор спасли многих от неминуемой гибели.
Через неделю в лагерь привезли раненого командира 5 стрелковой дивизии им. Фрунзе генерал-майора Преснякова Ивана Андреевича. Это был поистине замечательный человек. О нём я напишу более подробно ещё и потому, что он стал моим близким другом, человеком, которому я многим обязан, с которого я брал пример.
Чтобы закончить описание встреч с различными людьми в Рославльском лагере, в котором я провёл 50 дней, я остановлюсь ещё на двух.
Как известно читателю осень 1941 года была тяжёлым испытанием для нашей Родины. Один за другим оставлялись нашими войсками города и сёла, немцы исступлённо рвались к Москве. На лицах охранявших нас немецких солдат читалось самодовольное торжество. То и дело они издевательски говорили нам: «Рус, Москау капут!»
Но среди обслуживающего персонала находились люди, трезво оценивающие обстановку. Изредка нашу комнату посещал старший унтёр-офицер /французский капрал, призванный в гитлеровскую армию/. Он не менее, чем мы, ненавидел фашистов, говорил, что Гитлер сошёл с ума, рассказывал, как сжигали немцы французские города, расстреливали и убивали безвинных жителей. Иногда он приносил нам лекарство или кусок хлеба, как он говорил, «из своих запасов». Мы могли только радоваться, что в немецкой армии есть люди, которые готовы направить оружие против фашистских порядков.
Не соответствовало бы истине, если бы я не упомянул в этой книге о личностях, которые не сумели выстоять, сохранить гордость, присущую советским людям, пошли на подлость, чтобы уберечь свою шкуру. С одним из таких я впервые встретился в Рославльском лагере (были, к сожалению, они и в других лагерях).
Как-то в ноябре к нам в комнату вошёл высокий, стройный полковник. Он был одет в новую драповую шинель, поверх которой висел противогаз. Его сопровождала молодая блондинка, жена, как отрекомендовал он её нам. Полковник Краевец, так звали его, спросил, кто из нас генерал-майор Пресняков и сказал, познакомившись с ним, что напрасно он истощает себя плохим питанием. Дескать, комендант лагеря разрешит генералу получать рацион из котла полицаев. Иван Андреевич Пресняков пристально посмотрел на полковника и ответил, что он - военнопленный и будет есть то же, что и все. Вскоре полковник Краевец был отправлен куда-то вместе с женой, отдельно от других офицеров. Его посещение оставило неприятный осадок у нас на душе, особенно, когда сопровождавший его немецкий конвоир, придя в другой раз в нашу комнату, стал ехидно подсмеиваться над тем, что вот какие у вас, у русских, офицеры: сдаются в плен вместе с жёнами!
Через четыре года, уже после войны, я снова встретился с полковником Краевцом. Он настойчиво просил меня, чтобы я в соответствующих органах подтвердил, что он попал в плен тяжело раненным. Я этого не мог подтвердить, так как видел его в плену всего один раз, совершенно здоровым и не в пример нам сытым и хорошо одетым.

О ЧЁМ РАССКАЗЫВАЛ КОТЕЛОК

Котелок, обыкновенный солдатский котелок, медный или алюминиевый, считался, да так было и на самом деле, самой драгоценной вещью в лагере. Без котелка военнопленный совсем пропадал. В котелок плескали жалкие порции баланды /или кавы/ в него наливали горячую воду /и она была спасением в промозглые осенние дни и в зимнюю стужу!/. В котелке варили картофель, украденный из бунтов, в котелке же мы кипятили бельё, когда нас окончательно заедали вши. Да, котелок был нашим другом и спасителем, от голодной смерти, холода и насекомых!
Но иногда котелок играл и роль летописи, дневника, свидетельствующих о всех невзгодах и страданиях, перенесённых пленным.
В Рославльсном лагере я сдружился с капитаном артиллерии т. Грязновым. Высокий, стройный, всегда подтянутый, с хорошим открытым взглядом, он мне очень понравился. С ним можно было часами беседовать на самые различные темы, он умел внимательно слушать, а это очень важно. Однажды я увидел у него в руках обычный армейский котелок. Но что за диво! Все стенки его были очень красиво разукрашены какими-то вензелями, записями, сделанными каллиграфическим почерком, крошечными рисунками. На мой вопросительный взгляд капитан ответил:
- На этом котелке можно увидеть весь мой путь, пройденный по лагерям. Он расскажет о всех муках, которые я испытал...
И Грязнов, точно книгу, стал "читать" свой котелок. Оказывается, капитан вырос среди граверов, сам прекрасно овладел этим тонким искусством, и хотя у него не было нужных инструментов, но он, смастерив какое-то подобие их, и выцарапывал на блестящей поверхности всё, что ему было нужно.
К этому времени я тоже обзавёлся котелком, правда, не круглым, а плоским. Капитан предложил использовать и его, как дневник, выгравировав на нём все "знаменательные" даты моего ранения и плена.
Через три дня, когда он закончил работу свою, я показал котелок генералу Преснякову. Иван Андреевич восхитился мастерством Грязнова.
- Ведь это очень умно придумано! События и факты выветриваются из памяти, записи на бумаге у нас немцы отберут, да и их держать негде и недолговечны они. А это - нас переживёт.
Он был прав, дорогой наш генерал! Через двадцать лет я услышал, что о гибели Ивана Андреевича наши товарищи узнали по его котелку, расписанному Грязновым.
« Последнее редактирование: 05 Сентября 2010, 10:43:17 от nestor »
Записан
Будьте здоровы!

nestor

  • Пользователь
  • Участник
  • **
  • Оффлайн Оффлайн
  • Сообщений: 3 103
  • Skype: v_sachkov
    • WWW
НАШ ГЕНЕРАЛ

Немцы довольно часто перебрасывали пленных из одного лагеря в другой. Это делалось и в целях разгрузки и для того, чтобы не дать узнику возможности, хорошо ознакомившись с лагерными условиями организовать побег.
Из Рославльского лагеря Преснякова, Прудникова, Северюхина и меня в числе многих других заключённых, перевезли в Могилёв. Здесь стоит рассказать о том, в каких условиях совершалась эта транспортировка.
В товарный вагон, совершенно пустой /только в углу стояла деревянная зловонная кадка-параша/ набивали человек восемьдесят. Сидеть и тем более лежать в такой тесноте не было возможности, поэтому ехали стоя, тесно прижавшись друг к другу. Только совершенно ослабевшие и больные сидели, скорчившись около переполненной параши. Жидкость из кадки во время хода поезда плескалась прямо на них. Здесь же лежали мёртвые, которых везли до конечной остановки, где оформлялись акты и составлялись новые списки.
Узкие окошечки вагона, переплетённые проволокой почти не пропускали света, ночью тоже не полагалось никакого освещения.
Двери открывали один раз в сутки для выдачи пищи: хлеба, солёной рыбы и воды. У многих пленных не имелось котелков и, несчастные, страшно мучились от жажды.
Для того, чтобы в пути не произошло побега, немцы принимали контрмеры: перед отправкой заставляли снимать брюки, отбирали их, и мы ехали в одном белье. Фашисты считали такое мероприятие очень остроумным. В самом деле, куда побежишь без брюк?
В тамбурах вагонов находился автоматчик с овчаркой. Одним словом, немцы принимали все меры предосторожности.
Так, стоя, в тесноте, в доводящей до дурности духоте и зловонии переправлялись пленные из одного места заключения в другое. В Могилёвском лагере многие административные должности занимали русские военнопленные. Одни из них использовали свое положение для того, чтобы оказывать посильную помощь товарищам по несчастью, другие /таких, разумеется, было меньшинство/, потеряв веру в победу Советской Армии и будучи в тайниках своей души людьми подленькими, беспринципными людьми, у которых шкурные интересы преобладали над всеми другими, начинали подлаживаться к новым условиям, надеялись построить благополучно свою жизнь при немцах.
Именно такой мерзавец занимал пост начальника лагерной полиции. Бывший старший лейтенант Иванов. /Думаю, что фамилия у него была вымышленной. Такие типы умели заметать следы/. Очень быстро сумел "сориентироваться", рьяно сотрудничал с немцами и даже мечтал о карьере.
Иногда он заходил к нам в комнату и делился своими соображениями.
Однажды он проговорился: дескать, если и дальше так удачно пойдут его дела, то к концу войны он может стать командиром дивизии.
Глаза Преснякова при этих словах презрительно и гневно сверкнули. Невзирая на то, что Иванов, как начальник полиции, был властен в его жизни и смерти, Иван Андреевич дал резкую отповедь предателю.
- А вы знаете, молодой человек, что всякая монета имеет две стороны? Иной ставит на орла, а выпадает решка. Неплохо бы вам об этом подумать... Вместо того, чтобы помогать товарищам, попавшим в беду, вы смеете думать о своем благополучии. Неужели не стыдно?
Помню я и начальника Украинской полиции Николайчика. Этот негодяй лично расстреливал евреев и политработников, на его совести лежит не одна тысяча казнённых по его вине людей.
Однажды Николайчик вызвал меня к себе. Противно было глядеть на надменную сытую физиономию предателя.
- У меня есть сведения, что ты у себя в полку расстреливал честных людей, - грубо и нагло начал он. – Расстреливал только за то, что они не хотели служить в Красной Армии.
Оказывается, начальнику полиции донесли о том, что в моём полку по решению военного трибунала расстреляли дезертира солдата Зайцева, призванного в армию из Московской области Загорского района.
- Вы являетесь начальником полиции,- ответил я,- и, очевидно, должны знать, что во всех армиях, как в советской, так и в буржуазной, к дезертирам применяется одна мера наказания. Причём приговор выносит не командир полка, а специальный орган. В нашей армии он называется военным трибуналом.
- Значит, ты этого случая не отрицаешь? Отлично… Мы возьмём тебя под особое наблюдение.
Очевидно, Николайчик выполнил угрозу: поставил соответствующую отметку в моей карточке, потому что в течение четырёх лет плена, хотя я находился и в других лагерях, мне не раз напоминали о расстреле.
Встретился я в могилёвском застенке ещё с одной гнусной личностью. Это был бывший военный инженер 3-го ранга некий Киров. При немцах он тоже выполнял инженерные обязанности. Киров имел постоянный пропуск для свободного входа в лагерь. Как можно было бы отлично его использовать для организации побегов! Но Киров, забыв о том, что он советский человек /он даже говорил нам, что является кандидатом партии/ проходил в лагерь по нескольку раз в день только для того, чтобы спекулировать картофелем: продавал его пленным по 30 рублей за котелок...
С осени 1941 года в Могилёвском лагере насчитывалось 33 тысячи пленных, а к февралю 1942 года нас осталось всего не более трёх тысяч! В ходу был чей-то мрачный каламбур: «В Могилёве мы найдём себе могилу». Причинами смерти являлись три страшных обстоятельства: голод, тиф и расстрелы. Немцы задались целью перемолоть в этом лагере всех, кто мог носить оружие. (Кстати, сюда направляли самых молодых, цветущих бойцов и офицеров, попавших в плен в самом начале воины).
Мне вспоминаются строчки из Некрасова: "В мире есть царь: этот царь беспощаден, голод названье ему". Вот такой беспощадный голод царил и в могилёвском лагере. Нам выдавали в день по триста граммов хлеба, испечённого из какого-то суррогата. И хлеб и похлёбка из свёклы или картошки приготовлялись без соли. Люди стали быстро отекать, обессиливали. Целыми партиями их отправляли в барак-изолятор, откуда они уже не возвращались... Отличным помощником голода был тиф. Так как нас не водили в баню, не сменяли бельё и одежду, началось неимоверно быстрое размножение клопов и вшей - переносчиков этой заразной болезни. Никогда я не видал (и, слава богу, не увижу!) такого количества клопов, как в могилёвской чумной яме. Они не только сидели в щелях стен и нар. Они вылезали из одежды, ползали по полу, сыпались на голову с потолка. Не меньше было и вшей. Чтобы как-то избавиться от паразитов, мы кипятили наше бельё в котелках для пищи.
Голод и тиф безжалостно косили пленных. В день умирало по пятисот и более человек. Их не успевали хоронить и складывали целыми штабелями около изолятора. Хоронили умерших за лагерем. Отвозили их туда сами пленные, под надзором эсэсовцев. Если мёрзлые трупы недостаточно плотно укладывались в сани, наши надзиратели отрубали им руки или ноги, мешавшие при погрузке.
Уже здесь, в первый год войны, мы столкнулись с той подлой способностью всячески прятать концы в воду, которая так характерна для нацистов. В яме, которая служила общей могилой, полагалось хоронить не более ста человек. О том, что здесь покоится именно такое количество, гласила и табличка на насыпи. Однако, в яму набивали до трёхсот трупов!
Люди, умиравшие с голода, теряли контроль над собой. Началось людоедство. В груде трупов, валявшихся около изолятора, можно было увидеть покойников со срезанным мясом. А вскоре началась охота за живыми людьми... Ночью мы боялись выходить во двор. Ползли зловещие слухи о том, что голодающие собираются по нескольку человек, нападают на вышедших из барака, заманивают на чердак и там убивают и съедают.
Впрочем, как мы потом узнали, эти слухи распускали, главным образом, немцы: они нашли удобный предлог для расстрела ни в чём неповинных людей. Группу в сотню и больше человек, которых немцы решили уничтожить, выстраивали перед военнопленными, зачитывали приказ о том, что такие-то и такие-то обвиняются в людоедстве и наказываются смертной казнью. Этот жуткий фарс разыгрывали не только в Могилёве, но и в лагерях Глухова, Молодечно и других.
А царь-голод свирепствовал всё сильнее и сильнее. Не забыть мне одного страшного случая. Однажды, проходя мимо выгребной ямы, я заметил пятерых совершенно обессилевших от голода людей. Несчастные, смастерив из длинной проволоки крючки, пытались вылавливать из ямы картофельную кожуру и другие отбросы. Часовой, стоявший на вышке, некоторое время наблюдал за ними, а потом, решив поразвлечься, пустил по ним автоматную очередь. Один, сражённый пулей, в голову, свалился в яму и утонул в нечистотах, а другой упал с простреленным животом. Я и ещё несколько человек, оказавшихся во дворе, отнесли его в барак. Часовой с удовольствием наблюдал за происходящим. Он знал, что за убийство пленного его не только не накажут, а ещё и премируют внеочередным отпуском, денежным поощрением, отметят, как истинно-преданного фюреру солдата.
Из окон нашего барана была видна площадка, окружённая изгородью. Сюда фашисты загоняли смертников накануне расстрела. Чаще всего на неё попадали политработники, офицеры, евреи, коммунисты и комсомольцы - жители Могилёва и его окрестностей. Босиком, в одном белье, стоя ли они на морозе в 20-30 градусов "для устрашения" остальных узников. Сердце разрывалось от боли при виде их, руки сжимались в кулаки, было невыносимо тяжело сознавать своё бессилие! Каждое утро мы бросались к окну. Что принесла прошедшая ночь? Кого загнали за эту проклятую изгородь взамен расстрелянных? Кому суждено принять преждевременную смерть от руки фашистских палачей?
Всё в лагере делалось с таким расчётом, чтобы окончательно унизить человека, превратить его в озлобленное животное.
По утрам выдачу хлеба на три тысячи человек производили только из двух окошечек, причём паёк давали только тому, кто подошёл лично. Огромные очереди выстраивались в зимних сумерках. Кое-как одетые, закоченевшие, мы несли на носилках больных, чтобы им выдали их порцию. Некоторые пленные под видом больных тащили умерших ночью /не пропадать же хлебу!/. После получения пайка, мертвецов за ненадобностью оставляли около окошка. Остальные очередные уже шагали по трупам. Немцы с презрением глядели на нас: дескать, чего же другого ждать от русских варваров... Интересно знать, как бы вела себя эта избранная, высшая раса, если бы её представителей поставили в такие, же условия, в которых очутились мы!
С осени 1941 года немцы начали отпускать из лагеря украинцев и белоруссов. Этим они хотели убить сразу двух зайцев: по их расчётам, вернувшись к себе на родину, отпущенные из плена начнут восстанавливать разрушенное войной хозяйство республик, которые немцы считали своей собственностью. Фашисты, очевидно, предполагали, что вырвавшиеся из лагерного ада украинцы и белорусы, в знак благодарности, станут верными вассалами "великой Германии".
Кроме того, победы на фронте настраивали немцев благодушно. Почему бы на радостях и не заигрывать с покорёнными народами?
Роспуск по домам лагерное командование превратило в выгодный бизнес. Для того, чтобы выправить документы, требовалось обязательно дать взятку. Не брезговали ничем, брали всё: часы, деньги, сало, портсигары, масло.
Наша подпольная группа не дремала. Мы стали использовать эту ситуацию для освобождения из лагеря своих товарищей. Иван Андреевич предложил прежде всего выдать за украинца профессора Тимирязевской Академии т. Чардина. Это был обаятельный человек, очень сердечный и умный. Служил он начальником снабжения в 9-ой стрелковой дивизии имени Кирова, куда попал из московского ополчения. Ещё в довоенное время т. Чардин разработал рецепт концентрата, который вскоре приняли на снабжение армии. В плену немцы использовали его на проверке картофеля, сложенного в огромные бунты. Он всегда приносил с собой в барак по пять-десять картофелин, подкармливая ими ослабевших товарищей. Так и стоит перед глазами его добрая улыбка, на осунувшемся бледном лице... Накануне отъезда мы решили избавить профессора от вшей, которые буквально пожирали беднягу. Я прокипятил его бельё в котелке и, чтобы оно скорее высохло, подложил под себя.
Вместе с Чардиным, под видом украинцев, из лагеря выпустили подполковника Галкина и ещё двух товарищей, фамилии которых я позабыл.
В следующую партию мы включили Ивана Андреевича Преснякова. При помощи работающего в гестапо Запольского, который всегда чем мог помогал нашим пленным, Ивана Андреевича снабдили документами недавно умершего от тифа полковника Плотникова, родом из Киева. Хотя путёвку Ивану Андреевичу выписывали на Украину, он твёрдо решил пробраться на восток, к линии фронта, с тем, чтобы попасть там в какую-нибудь часть Советской Армии.
Но как осуществить этот план? Наш лагерь посещала глазной врач Анна Акимовна Елистратова. Она в своей подпольной работе держала связь с Запольским. Анна Акимовна предложила такой вариант: Иван Андреевич является к ней в солдатской форме /он всё время ходил в генеральской), а она достаёт грузовую машину, и Пресняков вместе с шофером добирается до расположения наших войск.
Вместе с Прудниковым и Северюхиным мы начертили Ивану Андреевичу схему-карту, которая должна была служить ему ориентиром. Затем описали все злодеяния фашистов в лагере. Писали молоком, чтобы в случае чего немцы не смогли прочесть. Листы бумаги прилепили тестом к марле, положили между ватой, которой и простегали специально сшитый к этому случаю бушлат. Шили его из старья, чтобы наш генерал мог сойти за обычного крестьянина, бредущего по дорогам войны. Свою генеральскую форму Иван Андреевич оставил лейтенанту Феде Харламову, который жил с ним в одной комнате. Немцы, боясь влияния Преснякова на военнопленных, приказали Харламову обслуживать генерала: ходить за пайком, за водой и т. д., рассчитывая, что таким образом Иван Андреевич реже будет общаться с народом.
На следующий день у ворот лагеря в январский морозный день я и Северюхин прощались с Иваном Андреевичем. Крепко обнялись мы с нашим другом, всплакнули, пожелали счастливого пути. Немцы и военнопленные и не подозревали, что этот невзрачный человек, с седеющей бородкой, в рваном бушлате, опирающийся на суховатую палку, не кто иной, как советский генерал, командир 5-ой дивизии.
Часовой, оказавшийся австрийцем, радовался вместе с нами: вот, мол, старый комрад живым едет домой!
Прошло восемь дней. Мы уже считали, что Иван Андреевич с шофером благополучно добрались до фронта, как вдруг на девятый день, утром, во время проверки полицейский забрал меня и повёл в гестапо. Здесь, в приёмной, уже находились главный врач лагеря т. Груздев, Федя Харламов и начальник полиции лагеря Иванов. Мы обменялись взглядами. Всем было ясно, что вызов в эту проклятую организацию ничего хорошего не предвещает. Через несколько минут к нам вышел гауптман гестапо и два дюжих эсэсовца. Гауптман оглядел нас и спросил у Феди:
- Почему ты не сообщил о побеге генерала?
Адъютант промолчал. Что ему было говорить?
Гауптман опять спросил:
- Ну, что? Будешь отвечать или нет?
Федя продолжал молчать. Фашист знаком показал на скамейку, стоящую около стены. На ней, обычно, производили экзекуцию. Эсэсовцы бросились на Харламова, сорвали верхнюю одежду, подняли нижнюю рубашку и повалили лицом вниз на скамейку. Вместе с начальником полиции Ивановым эсэсовцы ремнями привязали юношу и началась порка. Иванов и один из эсэсовцев держали Федю за голову и ноги, а другой бил его плетью по обнаженной спине. Со свистом рассекала плеть воздух и врезалась в тело. Каждый удар сначала оставлял на спине белую полосу, потом она багровела, вздувалась. После 8-10 ударов кожа лопнула, появились капли крови. Ещё несколько взмахов плетью и со спины потекли красные ручейки.
Федя сначала громко стонал, а потом только слабо кряхтел, закусив губу. На его лице выступила испарина, глаза из-за расширившихся зрачков казались чёрными.
После 25-го удара затихшего Федю вынесли вместе со скамейкой во двор. Его спина напоминала только что освежеванную тушу.
Гауптман обратился ко мне:
- Вы являетесь старшим в комнате. Генерал часто встречался с вами, играл в вашей комнате в домино, беседовал. Вы, конечно, знали, о чём он задумал. Почему же не сообщили?
- Мы, офицеры, ничего не знали о побеге Преснякова,- ответил я. - Он состоял у вас в особом списке, жил в другой комнате, с нами своими планами не делился.
Точно также ответил врач лагеря.
Гауптман зло посмотрел на нас и приказал начальнику полиции:
- Голодный паёк! А вам советую подумать. В противном случае вас ждёт участь адъютанта генерала...
Три дня нам не давали хлеба и горячей пищи. А на второй день после вызова в гестапо, в лагерь привезли Ивана Андреевича. Поместили его отдельно от нас, при штабе лагеря, поставили охрану, запретили ходить к нему и разговаривать.
Что же случилось с генералом, почему побег кончился так неудачно? Запольский, приготовляя Преснякову документы, датировал их на день вперёд, опасаясь, что Ивану Андреевичу не удастся в назначенный день выбраться из лагеря. Но с машиной всё обошлось благополучно, и Пресняков к заходу солнца был уже далеко километрах в 80-ти от лагеря. Однако, с шофером творилось что-то неладное: он весь пылал, плохо различал дорогу, а вскоре свалился в кабине без памяти. Будь на месте Преснякова кто-нибудь другой, он, по всей вероятности, оставил бы в машине шофера, тем более, что они друг друга не знали, а сам бы пустился в дальнейший путь. Но не таков был Иван Андреевич. Бросить беспомощного, больного человека, отдать в руки врагов советского бойца, который также, как и он, хотел бежать из плена? Нет, это было не в характере генерала! Он решил устроить шофера в ближайшем селе, а самому идти дальше. Но тут Иван Андреевич вспомнил, что в документе поставлена дата завтрашнего дня. Как он будет предъявлять пропуск сельскому бургомистру? А его ведь потребуют обязательно! И тут Иван Андреевич допустил первую ошибку: исправил карандашом число.
Деревенский бургомистр, хотя и был человеком малограмотным, но переправленная цифра насторожила его. Не будь этого, возможно, всё обошлось бы благополучно. Он повертел пропуск и так и этак, а потом крикнул посыльного:
- Сходи за начальником полиции... Пусть он разберётся в документах.
Когда посыльный ушёл, Пресняков, не помня себя от гнева и возмущения, стал отчитывать старосту:
- Ты что же это, мерзавец, продался немцам? Думаешь, советская власть не вернётся? Вернётся, миленький, и рассчитается с тобой по заслугам! Немедленно помести шофера в какой-нибудь дом, а меня отпусти. Я - советский генерал, и ты не имеешь права меня задерживать!
В это время в комнату вошёл начальник полиции и бургомистр доложил ему о подозрительном старике, требуя расстрела за то, что тот пугал его возвратом советской врасти.
- Да, погорячился я,- сетовал позже на свою вспыльчивость Пресняков. - Надо было по-другому вести себя с этим негодяем.
Вторая ошибка Ивана Андреевича чуть не стоила ему жизни. Генерал был передан в руки полевой жандармерии и снова водворён в могилёвский лагерь.
Так неудачно закончился побег Преснякова и шофера, который, как мы узнали, умер через несколько дней от тифа.
Мы очень боялись, что Ивана Андреевича расстреляют за попытку к бегству. Но у немцев был какой-то свой расчёт. Через некоторое время Пресняков даже добился, чтобы ему разрешили опять поселиться вместе с нами.
Тоска по Родине, по жене и сыну ещё более усилилась у нашего генерала после того, как он так реально ощутил свободу, так близко подошёл к осуществлению мечты каждого пленного. Чаще, чем всегда, он говорил теперь о своей семье, беспокоился о её судьбе, вспоминал прошлое. Было оно богатое событиями, которые как нельзя лучше характеризовали широкую натуру генерала, его всегдашнее стремление к справедливости. Выходец из крестьянской семьи, Пресняков в 1914 году окончил учительскую семинарию, а в следующем году попал на фронт, сначала простым солдатом, а затем в 1917 году был произведён в офицеры в должности начальника пешей разведки. Октябрьскую революцию он встретил безоговорочно, как "свою" революцию и был избран в солдатский комитет. Его боевой школой была Сибирь. Здесь он окончательно сформировался, как советский командир. Сначала воевал с Колчаком, потом служил в отделе боевой подготовки в Архангельском военном округе.
Значительно позже, уже после войны, я встречался с некоторыми сослуживцами Ивана Андреевича. Все отзывались о нём с восхищением, как о справедливом и отважном командире.
Подлинный демократизм, сердечное отношение к простому солдату, стремление облегчить тяготы военной службы и в то же время требовательность - всё эти лучшие черты военоначальника принесли Ивану Андреевичу любовь и уважение со стороны бойцов и офицеров.
В лютые сибирские морозы на стрельбище, на тактических занятиях он разрешал солдатам и офицерам опускать шлемы, а сам в сапогах, с поднятыми наушниками, неутомимый, всегда бодрый и весёлый, целый день не слезал с коня.
Иван Андреевич ненавидел фальшь, ложь, открыто, не считаясь с мнением вышестоящих, выступал против несправедливости, причём очень горячо, страшно, подчас себе во вред.
Таким независимым и бесстрашным Пресняков оставался и в фашистских лагерях. Небольшого роста, скорее невзрачный, он имел огромную внутреннюю силу, перед которой пасовали даже фашисты.
Помню один характерный случай на прогулке. Произошёл он в марте 1942 года (эта фраза зачёркнута синим карандашом – прим. О.Р.) Мы шли (зачёркнуто: «по улице» - прим. О. Р.) между бараками и ещё издали увидели начальника лагеря фон-барона Клайбена или Крайдена (точно не помню), старика лет 70, важного помещика из Восточной Пруссии, в чине майора. Не дойдя до него нескольких шагов, Пресняков повернулся и остановился сбоку дороги, заложив руки за спину.
Майор, остолбеневший от такого непочтительного отношения, свирепо закричал:
- Почему не приветствуете начальника лагеря.
Иван Андреевич спокойно сделал поворот на 180 градусов и сказал переводчику:
- Передайте начальник, лагеря, что он только майор, а я генерал-майор. Не я его должен приветствовать, а он меня.
Фон-барон обомлел от такой дерзости, а затем начал неистово браниться. Мы потом часто вспоминали ошалевшую физиономию начальника лагеря и смеялись от души.
Я уже писал о том, что в лагерях военнопленных кормили одно время совершенно несолёной пищей, что приводило к цынге, к нарушению правильного обмена веществ в организме. Иван Андреевич приложил немало усилий, чтобы через своих людей достать текст Женевского соглашения от 1926 года за подписью заместителя наркома иностранных дел т, Литвинова, где был особый пункт о содержании военнопленных. Опираясь на это соглашение, Иван Андреевич написал протест начальнику лагеря, в котором в резкой форме говорилось о недопустимости такого отвратительного питания. Протест подписали пять человек: сам Пресняков, полковник Прудников, полковник Медведев, подполковники Горношевич, Северюхин и Тазетдинов.
Через врача этот протест вручили начальнику лагеря.
На второй день часов в 11 вечера, всем подписавшим протест, приказали собрать вещи и ждать.
Признаюсь, это ожидание было не из приятных. Так отправляли в штрафной лагерь, в карцер и на... расстрел.
Иван Андреевич посмотрел на наши помрачневшие лица.
- Вот что, друзья,- сказал он. - Чтобы с нами не случилось, помните – мы - старшие офицеры Советской Армии. Держитесь достойно. Никакого унижения, никаких просьб о пощаде!..
Мы простились с товарищами и друг с другом - всё могло случиться. Наконец томительное ожидание кончилось. Явился унтёр-офицер и приказал спуститься в тёмный подвал, который днём служил столовой. Здесь нас выстроили в шеренгу около стены. Вошёл штаб-фельдфебель с двумя автоматчиками и переводчиком - бывшим советским лейтенантом, немцем Поволжья.
Фельдфебель сделал перекличку, а потом, достав из кармана наш протест, спросил:
- Вы писали это заявление?
Получив утвердительный ответ, он продолжал:
- Вы, коммунисты, вздумали требовать соли, а знаете, как обращаются с нашими пленниками в Советской России? Над ними жестоко издеваются, вырезают пятиконечные звёзды на лбу, груди, без разбора расстреливают. А вы требуете хорошего отношения к себе, хорошего питания! Вас в России считают изменниками, вы там совершенно не нужны.
И тут же прочитал резолюцию на нашем протесте, где приказывалось оставить нас на трое суток без хлеба.
Иван Андреевич, выждав, когда переводчик закончит, отчётливым, резким, не допускающим возражения тоном, сказал:
- Я пленный генерал Советской Армии, а не изменник, как вы назвали нас. Вы - фельдфебель, низший чин и не имеете права разговаривать с нами в такой грубой форме,
да ещё по вопросам, которые вы разрешить не в состоянии. Я требую, чтобы нашим заявлением занялись начальник лагеря или тот, кому этот лагерь подчинён.
Фельдфебель, услышав перевод, даже растерялся. Смелость, командирский тон генерала подействовали на него, как ушат холодной воды. Куда делась вся важность эсэсовца! Они ведь были храбрыми с людьми беспомощными, обессилившими. Человек с сильной волей, железным характером всегда страшил их. Фельдфебель что-то тихо сказал переводчику и тот перевёл:
- Завтра соль будет, но начальник лагеря просил вас больше такие протесты не писать.
"Просил!" Мы с восхищением смотрели на генерала. Вот у кого нужно учиться стойкости и бесстрашию!
Кончилась вся эта история тем, что в рацион стали добавлять соль, а на нашем протесте начальник лагеря написал: "Очередная провокация коммунистов".
О непреклонности, принципиальности Ивана Андреевича о его умении носить с гордостью и достоинством своё командирское звание говорит и такой факт.
В лагере Кальварач наших трёх генералов-майоров: Преснякова, Наумова и Данилова поместили отдельно от нас, о тем, чтобы они меньше встречались с другими военнопленными.
Но в скором времени встреча произошла, да ещё какая! В июле 1942 года эсэсовцы торжественно готовились к приезду какого-то высокопоставленного немецкого генерала - командира корпуса. Прибыв в лагерь, важный гость прежде всего потребовал, чтобы ему представились советские генералы. Очевидно, командир корпуса чувствовал себя этаким маленьким наполеончиком и ему хотелось разыграть спектакль на тему: «Встреча победителя с побежденными».
Всех военнопленных, (карандашом вписано «28» - прим. О. Р.) тысячу с лишним человек, выстроили во дворе. Первым подошёл генерал-майор Наумов и совершенно неожиданно для всех каким-то подхалимским голосом отрекомендовался:
- Бывший фельдфебель царской армии Наумов!
Ропот негодования прошёл по рядам! Вот когда он раскрыл свои карты, трус и изменник, хочет заслужить расположение фашистов, отрекаясь от своей службы в советское время!
Метнув на Наумова гневный взгляд, Пресняков подошёл к немецкому командиру корпуса и отчеканил:
- Командир дивизии генерал-майор Советской Армии Пресняков.
Также представился генерал Данилов, старый честный воин.
Поведение Наумова очернившего звание советского генерала, возмутило всех нас. Позже мы узнали ещё многие позорные подробности его жизни. Оказалось, что в начале войны, когда немецкие войска вошли на Украину, Наумов бросил свою дивизию на произвол судьба, а сам на легковой машине, сделав чуть ли не 500 километров, уехал в Киев, к семье. После того, как немцы заняли столицу Украины, Наумов, окончательно перетрусивший, нанялся дворником, сменив свой генеральский мундир на грязный фартук и оружие на метлу. Но не долго пришлось подметать этому отъявленному трусу тротуары. Кто-то узнал его, и немцы отправили "храброго" вояку в лагерь. Дальнейшая судьба Наумова явилась логическим завершением всей его постыдной жизни: как только сформировали власовскую армию, Наумов перешёл на службу к предателям Родины...
Вскоре немцы перестали отпускать пленных на Украину и в Белоруссию. Они поняли, что просчитались. Верных вассалов не получилось. Наоборот, вид сожжённых и разрушенных городов и сёл, рассказы оставшегося в живых населения о зверствах фашистов, судьба пропавших без вести, замученных, угнанных в Германию членов семей -всё это взывало к мщению, требовало продолжения борьбы. Большинство вернувшихся из плена, уходили в леса, организовывали партизанские отряды или вливались в уже су шествующие. Только ничтожное меньшинство, единицы, те, кто имел свои счеты с советской властью или принадлежали к категории трусивших негодяев, остались на службе у немцев.
Теперь побеги из лагеря стеле совершать труднее. Немцы поняли, что русский народ - особый, что огнём и мечом его не напугаешь, не сломишь. В лагерях усилили охрану, тщательнее проверяли наличный состав, рассортировывали застрельщиков по различным лагерям. И всё-таки, преодолевая все эти рогатки, люди пытались бежать. Поимка беглеца заканчивалась или расстрелом или мучительным наказанием, но это не устрашало, и пленные продолжали рваться на волю.
Как манила нас эта воля! Как тосковали мы по родным местам, как ненавидели мы проклятые застенки! Из наших глаз трудно было выжать слезу. Мы стойко переносили голод, холод, битьё плетьми, мордобои, но комок подступал к горлу, когда мы вспоминали свои семьи, родные просторы полей, места, где протекала наша мирная, счастливая жизнь.
Часто тоска становилась совершенно невыносимой, железными пальцами она стискивала сердце. Тогда спасались пением. Пели тихонько, чтобы не услышал охранник. Иван Андреевич всегда присоединялся к нам, а то и запевал первый. Знакомая до боли мелодия наполняла комнату. Часто пели русские народные песни: "Тройку", «Сижу за решеткой в темнице сырой". У Преснякова был приятный, чистый тенор и особенно хорошо получался у него "Орлёнок". Бывало, кончит он петь - и все с заблестевшими от слез глазами, растроганные и воспрянувшие духом, тянутся к нему и, стремясь сделать что-нибудь приятное, предлагают наперебой:
- Товарищ генерал, вот попробуйте моего табачку!
- Что табак! Возьмите лучше махорки, знаете, какая забористая да крепкая!
Иван Андреевич любил играть в шахматы, карты, домино. "Козла забивал" он мастерски, но иногда всё же проигрывал. А по нашим правилам, каждый проигравший должен был лезть под стол и оттуда мемекать, как козёл. Это всегда вызывало дружный смех. Безропотно лез под стол и наш генерал.
Однажды, посоветовавшись предварительно с Северюхиным, я отвёл Преснякова (зачёркнуто: « в сторону» - прим. О.Р.) и тихонько сказал:
- Иван Андреевич, вы по годам и по чину старше нас. Нам как-то неудобно загонять вас под стол... Не делайте больше этого...
Генерал улыбнулся:
- Сагит Абдуллович! Вы не правы! Ведь я лезу под стол, чтобы доставить товарищам удовольствие, посмешить их. Для нас сейчас в этом кошмаре улыбка, смех, бодрое настроение - важнее куска хлеба. Не бойтесь, я не уроню своё генеральское достоинство, если посижу под столом...
Эта душевность, стремление помочь окружающим проявлялись во всём. Ещё в Рославльском лагере Иван Андреевич обратил внимание на молодую, очень худенькую девушку лет 22-23 по имени Лена. Она работала машинисткой при штабе дивизии и была взята в плен при наступлении немцев. Лена оказалась очень хорошей девушкой, скромной и мужественной, комсомолкой. Иван Андреевич очень волновался за её судьбу. Да и как было не волноваться? Мы уже знали, что ожидает советских девушек, попавших в фашистские лапы. И Пресняков, распустив в лагере слух, что Леночка его племянница, стал добиваться у лагерного начальства отправки девушки в Москву, через линию фронта. Через некоторое время старый фельдфебель, австриец по национальности, сообщил нам, что просьбу Ивана Андреевича уважили. Генерал очень радовался за девушку. Да и все мы были очень довольны, что её удалось вызволить из рославльского ада. Однако, вскоре один из полицейских проговорился Ивану Андреевичу. Оказывается, Лену отправили не в Москву, а в немецкий тыл, в гражданский лагерь. Это было первое наше разочарование в порядочности нацистов. Мы поняли, что врагам ни в коем случае нельзя верить, что все их обещания не стоят ломаного гроша.
Обманули нас немцы и перед отправкой в Кальварию. Дней за десять до неё по лагерю ходили упорные слухи, которые распространяли и поддерживали полицейские и администрация, что нас отправят в особый офицерский лагерь, где будут созданы хорошие условия, установлен свободный вход и выход и что к офицерам даже будут прикреплены денщики. Ивана Андреевич, уже раскусивший фашистский характер, только смеялся над этими баснями.
- Не верьте, товарищи, пышным обещаниям. Какие там денщики! Сами с голоду пухнем! Фашисты боятся, как бы не разбежались по пути, вот и сулят златые горы. Пресняков оказался пророком.
В действительности солдат "денщиков" отправили в один лагерь, нас, офицеров, в другой, чтобы мы не оказывали влияния на бойцов.
« Последнее редактирование: 05 Сентября 2010, 10:04:53 от nestor »
Записан
Будьте здоровы!

nestor

  • Пользователь
  • Участник
  • **
  • Оффлайн Оффлайн
  • Сообщений: 3 103
  • Skype: v_sachkov
    • WWW
КАК ХОТИТЕ СТЕРЕГИТЕ - ВСЁ РАВНО Я УБЕГУ


Так мы переделали слова песни. Мечтой о побеге жили все, кто ещё чувствовал в себе хоть кое-какие силы. Не переставал помышлять об этом и Иван Андреевич. Вскоре представился очень удобный случай. При переброске из Могилёвского лагеря в Кальварию /небольшой городок к Литве/ нас, двадцать восемь офицеров, поместили в один вагон. По оплошности ли начальника эшелона или потому, что немцы понадеялись на то, что мы уже "смирились", порядок, который соблюдался при перевозке /везти полураздетыми, с автоматчиком и овчаркой в тамбуре/ был на этот раз нарушен. Сразу же, как только поезд тронулся, все заговорили о побеге. Но как?
- Давайте сделаем отверстие в полу,- предложил майор Чернов и полковник Самойлов. Мы поддержали этот проект. Иван Андреевич тут же устроил что-то вроде военного совета.
- Я тоже за побег через отверстие в полу. Но учтите, товарищи, дело это рискованное,- сказал он. – В случае провала оно может закончиться поголовным расстрелом. Если кто-нибудь возражает, то пол вскрывать не будем.
Однако, все офицеры решили начать подготовку к побегу.
Два перочинных ножичка, гвоздь и какие-то железки - не совсем подходящий инструмент для взлома деревянного массивного пола. Но когда призрак свободы неотступно день и ночь стоит перед тобою, ты готов грызть эти доски даже зубами!
Работали мы сменами, строго соблюдая конспирацию. Держали наготове фуфайки, чтобы в случае чего, если зайдёт в вагон охрана, прикрыть ими место, где мы проламывали пол. Щепочка за щепочкой отделялись от толстых досок, ещё немного и в отверстие будет видно убегающее полотно дороги... А там - ночь и желанная свобода. Но что это? Паровоз вдруг дал короткий свисток, и эшелон, замедлив ход, остановился где-то среди поля. За окнами слышился шум, выкрики, лай собак. Двери нашего вагона с грохотом отодвинулись и несколько охранников, замахиваясь прикладами, вскочили в вагон и загнали нас в угол. Тут же они обнаружили выщербленные доски, кое-как прикрытые фуфайками. С угрозами и руганью эсесовцы засыпали пол песком, приказали нам раздеться и сесть на пол. Два дня мы не получали ни хлеба, ни воды. В каждом тамбуре теперь сидел охранник о овчаркой. Мы долго гадали, в чем дело? И только на остановке узнали причину поднятой среди дороги тревоги, сорвавшей нашу подготовку к побегу. Как и следовало ожидать, не мы одни решили использовать благоприятную ситуацию. В переднем вагоне офицерам уже удалось проделать отверстие в полу. Охранники, совершенно случайно обнаружив это, бросились с обыском и по другим вагонам. Шестерых офицеров пристрелили на месте, к остальным применили различные наказания, предусмотренные гестаповскими палачами.
Расскажу ещё об одном случае, которым была отмечена дорога в новый лагерь. На станции Борисово (это произошло еще до попытки подпилить пол) всех военнопленных вывели из вагонов для получения хлеба. Паёк выдавал какой-то рослый черноглазый и черноволосый человек, возможно, узбек. Протягивая кусок хлеба, он одновременно ударял по лицу очередного, сопровождая всё это бранью и проклятиями по адресу советской власти и коммунистической партии. В сторонке стояли немецкие офицеры и хохотали, забавляясь бесплатным спектаклем. Но их развлечение прервал Иван Андреевич. Он, как только заметил безобразное поведение черномазого негодяя, тут же вышел из строя и подойдя к новоиспечённому полицаю, слишком рьяно выслуживающемуся перед фашистами, своим властным, не терпящим возражения голосом, приказал:
- Немедленно прекрати битьё! Не то я сейчас же доложу немецкому командованию... Кто тебе дал право, негодяй, издеваться над военнопленными?
Обер-лейтенант, стоящий рядом, увидев генеральскую форму Преснякова и узнав, о чём он говорит, тут же отвесил несколько пощёчин полицаю и распорядился, чтобы тот выдавал хлеб без драки.
Глядя на перетрусившего, поникшего точно побитая собака, мерзавца, военнопленные не могли удержаться от смеха. «Что, холуй, перестарался? Заслужив любовь хозяев? Отблагодарили по морде?» - слышались насмешливые восклицания. Полицай свирепо поглядывал на советских офицеров, но рукам воли не давал и прикусил язык.
Плен был жестокой, беспощадной проверкой духовных качеств людей.
Человек, имеющий высокие моральные черты, становился в этих страшных условиях благороднее, чище, твёрже, не жалел своих сил для общего дела. Совсем по другому раскрывались люди с мелкой душонкой, себялюбивые, расчётливые трусы. Возможно, в мирной обстановке они так бы и жили, пользуясь репутацией вполне добропорядочных людей, ходили бы на службу, голосовали на собраниях, тихонько в домашнем кругу, шипели на непорядки в торговле и в коммунальном обслуживании. Здесь, в лагере, лицемерить и притворяться было нельзя. Перед лицом ежеминутной смерти человек, точно просвечивался рентгеновским аппаратом: один представал перед своими товарищами, как герой, другой, как подлец, третий, просто как порядочный человек, честно выполняющий свой долг советского гражданина (впрочем, уже и это в той обстановке являлось своего рода героизмом!), четвёртый - не становился предателем, но так падал духом, так опускался, что до прямого предательства оставался один шаг. И больно и тяжело было смотреть на этих, потерявших свою волю и достоинство людей. Они жались к печке, унижённо сгорбившись проходили мимо полицаев, клянчили окурки или подбирали их с полу, их томила только одна мысль: утолить любыми путями голод. Таких пленных с опустошённой душой, эсэсовцы считали подходящим элементом для вербовки в полицаи, осведомители и т.д.
Когда мы лежали раненными в Рославльском лагерном лазарете, Иван Андреевич говорил мне:
- Сагит Абдуллович, если хотите, чтобы немцы считались с вами - никогда не снимайте офицерской одежды. Офицерская форма будет поддерживать в вас чувство достоинства, всё время напоминать вам, что вы представитель Советской Армии. А с другой стороны, в каждом немце сидит прусский солдафон, он благоговеет перед чинами, знаками различия. Берегите свои шпалы на петлицах - если фашист не увидит в вас человека, то увидит полковника - это остановит его от прямых издевательств и оскорблений.
Я всегда помнил мудрый совет Преснякова и вскоре сам убедился, что фашист никогда не пожалеет слабого больного, беззащитного человека, он ещё больше звереет при виде таких, а вот мундир, знаки различия его точно гипнотизируют, и он остерегается чересчур распоясываться. О том, как они трусят людей сильных духом, как сразу понижают тон, сталкиваясь со сверкающим гневом глазами, слушая начальственный голос, я уже рассказывал выше.
6 мая 1942 года наша офицерская группа в 1600 человек во главе с т. Пресняковым прибыла в Кальварию - небольшой литовский городок на бывшей границе с Восточной Пруссией. Направляли сюда только офицеров. Делалось это по двум причинам: во-первых, фашисты хотели изолировать солдат от влияния офицеров, а с другой стороны они считали опасным оставлять пленных офицеров с Белоруссии: с каждым месяцем всё жарче разгорались в её лесах огонь партизанского движения. Слишком рискованно было держать рядом с ним такой «легковоспламеняющийся материал», каким являлись наши офицеры, рвущиеся к свободе.
Разместили нас в двух трёхэтажных казармах, отгороженных друг от друга колючей проволокой. Временами в них сосредотачивалось до шести тысяч военнопленных. Кроме грубосколоченных деревянных нар в два яруса тут ничего не имелось: ни табуреток, ни столов (мы не раз вспоминали обещания немцев предоставить офицерам все удобства!). Даже есть приходилось стоя между проходами. Для получения баланды (так называли мы жидкую бурду, приготовленную из картошки и свёклы) или кава (нечто вроде ячменного кофе, конечно, без сахара и молока) нужно было идти на кухню. Многие ещё не обзавелись котелками и горячее варево наливали в каски, консервные банки, найденные на свалке, в ящики, сбитые из фанеры, а то и в полу шинели. Пищу раздавал некий Иваненко - отъявленная сволочь. Ему доставляло особое удовольствие бить по лицу черпаком тех, кто смотрел, что ему накладывают в посудину. Иногда «для смеха» он половину порции выливал на руки пленного и хохотал, когда тот морщился от ожога.
Чтобы как-то утолить голод, люди ели траву, даже горькую полынь. Во дворе не было ни травинки. Некоторые, лёжа у колючей проволоки, тянулись к траве, росшей на воле. Выстрел часового с вышки часто прерывал и эту попытку, и жизнь заключённого.
Мы спали на голых нарах, наше бельё и одежда превратились в лохмотья, хотя во дворе, с кладах хранилось огромное количество обмундирования. Тем, у кого уже просвечивало сквозь дыры тело, выдавали сильно поношенную одежду в крови и нечистотах. Бывали случаи, что по ней мы узнавали о трагической судьбе бывшего владельца: его расстреле или смерти от болезни
К холоду, голоду, грязи присоединялись мучительные поверки, на которых должны были присутствовать все, даже больные. В зимнюю стужу стояли мы, закоченевшие, по нескольку часов во дворе, пока шла эта процедура. А в случае побега или отсутствия хотя бы одного человека поверка длилась целыми сутками. После нее несколько человек полумертвыми вытаскивали на носилках. По ночам огонь горел только в туалете. Здесь и собирались военнопленные, чтобы украдкой почитать добытую нелегальным образом газету или шопотом перекинуться несколькими словами. Свет в казармах зажигать запрещалось. Часовой на вышке обязан был стрелять в окно, где горел свет. Случалось, что под автоматную очередь попадали ничего не подозревающие спящие люди.
В Кальварии генералы Пресняков, (зачёркнуто «Данилов» - прим. О.Р.) и полковник Самойлов организовали и возглавили руководящие ядро по антифашистской деятельности. Сюда входили также майор Чернов, полковник Прудников, майор Малышев, подполковник Северюхин, (зачёркнуто «комбриг Митрофанов» - прим. О.Р.) и я. Основными задачами этой антифашистской группы являлась организация побегов, сплачивание военнопленных, поддержка их моральная и физическая, установление связей с местными патриотами, через военнопленных, которые выходили на работу в город, разоблачение профашистских агитаторов, борьба с вербовкой во власовскую армию и различные команды, отправляемые в Германию, организованный протест против произвола.
Майор Чернов запомнился мне, как необычайно энергичный, инициативный, всегда оптимистично настроенный молодой командир. Он никогда не сидел без дела, вечно что-то мастерил, выдумывал. То из кусков жести он вырезал знаки различия, генеральские звёзды, то изготовлял самодельные шахматы (играл он в них отлично). Чернов был организатором сбора зелени (крапивы, щавеля), которая поддерживала наше здоровье. Это он по дороге в Кальварию предложил взломать пол вагона. Майор отличался редкой жизнерадостностью, остроумием, смелостью. Таких людей обычно называют «сорви-голова». Даже ужасающие лагерные условия не могли убить в нём то устойчивое моральное здоровье, которое так характерно для советской молодёжи.
Одновременно с нами в Каявварию прибыли военнопленные офицеры из других лагерей (Бобруйска, Минска, Барановичей и т.д.). Началось взаимное знакомство прощупывание друг друга. Кстати сказать, как хорошая, так и дурная слава бежала за нами из лагеря в лагерь. Только некоторых, вроде Наумова, мы окончательно раскусили после того, как он отрекомендовался фельдфебелем царской армии. О том, что на всякую подлость способен бывший деникинец капитан Копытов, нас уже предупредили офицеры, которые находились вместе с ним в минском лагере. Действительно, прошло немного времени, и Копытова назначили начальником лагерной полиции. Таивший до поры до времени своё белогвардейское нутро, Копытов окончательно раскрылся. Палач, садист, он особенно зверски расправлялся с политработниками и евреями. Как мне стало известно уже после войны, Копытов за жестокость был в 1945 году убит военнопленными.
Подстать ему оказался и капитан Ларин, сын кулака из Куйбышевской области, самолично, с одного удара убиравший военнопленных. Из этой же минской группы немцы поставили начальником лагеря бывшего майора Шамаль, который при первом же удобном случае ушел добровольцем во власовскую армию. Больно и горько становится от мысли, что в нашей армии находились такие иуды. К счастью, их было немного. Презрением и ненавистью окружали мы этих изменников Родины.
При организации лагеря в Кальварии фашисты подобрали всю администрацию и обслуживающий персонал из таких вот предателей и просто уголовников, которые никогда даже не имели офицерского звания. Стремясь выслужиться перед немцами или отквитаться за прошлое, эти случайные люди, стали с первых же дней безобразно издеваться над старшими офицерами. Бывало, только горнист протрубит подъём, как два-три полицая врываются в комнату и начинают бить палками куда попало и как попало ещё не успевших проснуться офицеров.
Во время раздачи пищи, на поверке, при построении эти потерявшие стыд и самое элементарное чувство порядочности холуи, вели себя, как плантаторы со своими рабами.
- Мерзавцы! Варвары! Что они вытворяют, - сжав голову руками, Иван Андреевич ходил из угла в угол. Мы ему только что рассказали о "порядках", заведённых в лагере. Он сам этого не видел, так как ему не разрешалось выходить. Паёк Преснякову доставляли в комнату: командование лагеря слишком хорошо знало, каким авторитетом пользуется генерал среди военнопленных и не хотело лишний раз давать ему возможности общаться с ними.
- Надо немедленно писать рапорт на имя начальника лагеря. Требовать на основании решении международной конвенции более гуманного отношения... - негодовал Пресняков.
Слова у него никогда не расходились с делами. На другой день рапорт был готов. В нём он доказывал очень убедительно, что люди, которые своим обращением с военнопленными только озлобляют и дезорганизуют их, не имеют права оставаться у руководства. Командование лагеря приняло во внимание этот рапорт и вскоре старшие в комнатах, в бараках, в кухне, постоянные дежурные и дневальные были заменены другими, по списку, составленному Пресняковым. Это очень помогало нам в дальнейшей нашей антифашистской работе, предоставляло больше возможностей для организации побегов.
И побеги следовали один за другим. Раньше всех сумели скрыться из лагеря четыре челове ка из похоронной команды. Произошло это при таких обстоятельствах.
... Лагерь просыпается ещё до восхода солнца. День серенький, унылый, даже чуть-чуть накрапывает дождик Выпита порция кавы, съеден ломоть хлеба из муки пополам с опилками. Голод на полчаса как будто утихомирился, не так грызет внутренности. Дежурные по баракам складывают на телегу умерших за ночь военнопленных. Отличаются они от живых только своей неподвижностью. Пленные, которых их отвезут и закопают в общую могилу, так же бледны и истощены, как и они. Но сегодня у «похоронной команды», как называют офицеров, в обязанности которых входит эта же печальная процедура, если присмотреться внимательнее, чуть живее поблескивают глаза, торопливее движения. Однако присматриваться некому. Полицай Павлов, тупое жестокое животное, набил брюхо варёным картофелем со свиным салом и сытно отрыгиваясь, торопит военнопленных. «Шнель, шнель!» - рычит он, подражая эсэсовцам. Кулачищи у него здоровые, красные, поросшие сивым пухом. Таким кулаком можно быка свалить, не только отощавшего, измученного узника.
Телега останавливается у глубокой ямы. Сырая глина красной кучей возвышается около неё. Пленные стаскивают с телеги трупы и спускают в могилу. Каждый день повторяется это и каждый день больно сжимается сердце: вот так же, в такое же хмурое утро спустят в безвестную яму и тебя, зароют и никогда родные и близкие не найдут твою могилу, не поплачут над ней…
Полицай тупо наблюдает за работающей командой. Потом ему надоедает смотреть на посиневшие костлявые трупы, кое-как прикрытые лохмотьями, на такие же костлявые руки могильщиков. Он поворачивается спиной к ним и, прикрывая ладонями огонек зажигалки, раскуривает сигарету. И вдруг страшный удар по темени ошеломляет его. Он успевает обернуться и увидеть занесённые над головой лопаты... Ещё удар, и ещё...
Тело полицая сбрасывают в общую могилу. Собаке собачья смерть! Четверо офицеров торопливо засыпают рыжей глиной яму. Вот она сравнялась с землёю, выросла небольшая насыпь... А теперь скорее, скорее в темнеющий недалеко лес, туда, где светлым призраком маячит свобода...
Полицая Павлова хватились к вечеру, не досчитались на поверке и четырёх человек из похоронной команды.
Фашисты подняли страшный переполох и в качестве заложников арестовали Преснякова, Данилова, Самойлова и Чернова. Карцер, где содержались заложники, находился за пределами лагеря, около караульного помещения. Чернов, как я уже говорил, человек отчаянный и необычайно энергичный, тут же оценил обстановку и пришёл к выводу, что отсюда значительно легче бежать, чем из лагеря. Он поделился своими планами с полковником Самойловым (Пресняков и Данилов были в другом помещении) и они стали готовиться к побегу в эту же ночь. Но их очень мучила мысль о том, что Пресняков и Данилов, уже арестованные, как заложники, будут после их побега немедленно расстреляны. И вот на клочке бумаги Чернов пишет: «Начальнику лагеря. Не наказывайте никого после нашего побега. О нём никто не знал. Мы пользуемся плохой организацией службы охраны. Если бы вы были на нашем песте, то, очевидно, сделали токе, что и мы". Не успел Чернов дописать последнее слово, как дверь в карцер отворилась и вошло несколько эсэсовцев. Чернов сунул записку в лежавшую на столе книжку. Пока один из охранников оглядывал, всё ли в карцере в порядке, другой от скуки стал листать книжку. Что пережили в это время Чернов и Самойлов, трудно рассказать. Но вот книжка просмотрена, эсэсовец небрежно бросает ее на место, у офицеров уже готов вырваться вздох облегчения. Но... стукнувшись о стол, книга раскрывается и записка падает к ногам охранника. Он поднимает её и читает: «Начальнику лагеря! Не наказывайте никого...» Так благодаря непредвиденной случайности сорвался побег наших товарищей.
Немцы учли «критические замечания» Чернова в адрес охраны. На другой же день они увеличили число рядов проволоки, окружавшей лагерь, многих украинцев из охраны заменили немцами, вывесили приказ о том, что за побег одного человека отвечают все военнопленные.
Антифашистская группа окончательно пришла к выводу, что побеги одиночек малоэффективны. Убежит один-два (причем, очень часто их через несколько дней вылавливают), а репрессиям подвергается большая группа военнопленных - все, кто жил с беглецом в одной комнате. Мы стали вести подготовку к массовому побегу - всем лагерем.
В день приезда, на перроне станции Кальвария, я познакомился с командиром роты охраны, бывшим лейтенантом Советской Армии (фамилию его, к сожалению, восстановить не удалось). Меня, как больного, оставили стеречь котомки военнопленных. Здесь же находились полицай и этот самый командир роты. Все приехавшие офицеры под конвоем зашагали пешком к лагерю, а мы стали дожидаться подводы, чтобы доставить на ней вещи.
Командир роты подошёл ко мне:
- Давно в плену? - спросил он, сочувственно скользнув взглядом по моему лицу. Я ответил.
- Как же это случилось?
Мне не очень хотелось распространяться на эту тему с человеком, служившим в фашистской охране, и я сухо, в двух словах, рассказал о своём ранении. Помолчали. Телеги всё ещё не было. Полицай пригрелся на солнышке и задремал.
- Я москвич,- вдруг неожиданно заявил мой собеседник. - Передают по радио: Москву бомбят... Эх!..
Я внимательно всматривался в лицо командира. Не провоцирует ли он меня? Но в глазах его было столько страдания, голос так искренне вздрагивал, когда он описывал жестокости фашистов, расстреливающих за партизанство местных жителей, что я почти перестал сомневаться в его правдивости. При первой же встрече с Пресняковым я рассказал об этом молодом офицере. Пресняков со свойственной ему проницательностью стал приглядываться к нему и после обстоятельного знакомства с командиром, пришёл к выводу, что тот - всецело наш, что на него можно положиться, даже в таком серьёзном и опасном деле, как массовый побег.
Как предполагалось вывести всех шестьсот военнопленных из лагеря? Командир роты охраны должен бал в эту ночь поставить в охрану людей, которые бы согласились бежать вместе с пленными. Такие люди уже были подобраны. Участие командира и вооружённых охранников в побеге давало возможность овладеть некоторым количеством оружия. Предполагалось даже захватить пулемёт с вышки. Он очень бы пригодился партизанам, к которым мы хотели присоединиться.
К началу июля 1942 года все было подготовлено к побегу. Запаслись компасом, ватой, бинтами. Вечером (не помню, какого числа) Федя Харламов, адъютант Преснякова, пробрался за зону лагеря. Вместе с командиром роты охраны он должен был отпереть замки у ворот, через которые пробрались бы беглецы.
Всё шло гладко. Но, как часто бывает, непредвиденное обстоятельство, сорвало хорошо продуманный план.
Полковник Богданов, который отвечал за наличие военнопленных в своём помещении (он не был посвящен в готовившийся побег), обнаружив, что Харламов отсутствует, перетрусил и доложил об этом начальнику полиции Копытову, тот - коменданту лагеря. Забили тревогу. Начались поиски, гестаповцы засновали по всей территории. Командир роты охраны, опасаясь, что будет обнаружено его пособничество, захватив оружие, бежал вместе с Харламовым. Так был сорван массовый побег из лагеря.
Много лет спустя я узнал, что фашисты обнаружили беглецов. В перестрелке командира роты смертельно ранили, Федю Харламова, очевидно, расстреляли.
Фашисты, по всей вероятности, кое-что узнали о подготовлявшемся массовом побеге и о том, что большую роль в этом генерал Пресняков. Непокорного генерала под благовидным предлогом решили убрать из Кальварии.
Вскоре его вызвал начальник лагеря. Мы не находили себе места от нетерпения и беспокойства. Зачем его вызывают? Ясно, что не к добру! Но что именно? От начальника Пресняков вышел с задумчивой усмешкой, затаившейся где-то в уголках губ. На наши вопросительные взгляды он после паузы ответил:
- Ещё одна красивая фашистская сказка... Меня отправляют самолётом в Берлин. Видите ли, немцы хотят сохранить свои подвиги в веках... Военачальники всех наций будут, и я в числе их, будут писать историю Второй мировой войны... Очень красиво и культурно. Не правда ли?
Ни Пресняков, ни мы не верили этой выдумке и, когда Иван Андреевич усаживался в легковую машину, которая должна была доставить его на аэродром, у меня и у всех знавших Преснякова (а знал и любил его весь лагерь), тоскливо сжималось сердце.
Предчувствие не обмануло нас. Фашисты, конечно же, ни в какой Берлин его не направляли, а отвезли сначала в лагерь Хаммельбург, а затем в Флюсенбург. Там сразу же до прибытии 5 января 1943 года ночью, Преснякова, генерал-майора танковых войск, Героя Советского Союза Шепетова и десятерых политработников вызвали в комендатуру и под предлогом отправки в другой лагерь, вывезли за пределы зоны и расстреляли. Тела их сожгли в крематории.
Утром похоронная команда принесла оттуда одежду сожжённых. Здесь была гимнастёрка Шеметова со следами от орденов и котелок Ивана Андреевича с выгравированным на нем могучим дубом – символом несокрушимой воли...
Да, люди погибали по-разному. Одни, сломленные морально, павшие духом, превращались в трупы задолго до их физической смерти. Другие, презиравшие смерть и тех, кто её нёс, вели непримиримую борьбу с фашистами, показывая пример отваги и мужества.
Долго ещё военнопленные вспоминали Ивана Андреевича, рассказывали новичкам, о том, с каким достоинством держал себя советский генерал, как одной фразой мог сбивать спесь с высокомерных фрицев. Очень по душе пришёлся всем вот такой случай. Летом 1942 года в лагерь прибыл капитан вермахта. Это был вылощенный офицер, с массивными золотыми перстнями на холеных аристократических руках. Как-то он приказал собрать всех старших офицеров во дворе лагеря, повесил карту мира и стал разъяснять, как победоносно шагает по земному шару Германия, как ещё успешнее пойдут её дела, когда армия оснастится чудом-танком, носящим название «тигра».
- Скоро «тигры» появятся на Восточном фронте,- сказал в заключение капитан. - Перед ними ничто устоять не может и война очень быстро закончится победой немцев.
Когда оратор с пафосом произнесz эти слова, замолчал, Пресняков встал и как всегда отчётливо и спокойно сказал:
- Господин капитан, «тигры», как известно, водятся только в жарких странах.
На восточном фронте они не оправдают возлагаемых на них надежд: холодный климат придётся «тиграм» не по нраву...
Очень часто вспоминал нашего генерала Николай Иванович Митрофанов, человек высокой культуры, владевший несколькими языками. В молодости он был офицером царской армии, а затем верой и правдой служил своим опытом и знанием советской власти в период её становления. С 1922 года Митрофанов был в запасе. С первых же дней Отечественной войны был взят в армию и служил начальником оперативного отдела 5 дивизии имени Фрунзе, которой командовал Пресняков. Сам страстный патриот, ненавидящий фашизм и все его проявления, он особенно ценил эти же качества у Ивана Андреевича. Судьба всё время сводила пути-дороги этих двух людей. Вместе они воевали, вместе переживали страшные лагерные дни, сначала в Молодечно, а потом в Кальварии (дописано карандашом «Хамебурге» - прим. О. Р.).
Вскоре после того, как Пресняков «улетел в Берлин», начальник лагеря Шамаль стал агитировать Митрофанова стать переводчиком внутри лагеря.
- Охота тебе голодать, командир! Пора, кажется, понять, что орден за твою «принципиальность» тебе не повесят, а ноги протянешь! Переводчикам сытно живётся, учти!
Но Николай Иванович наотрез отказался от соблазнительного предложения. Он таял на глазах, но не хотел служить немцам, переводить их гнусные приказы, издевательские распоряжения, не хотел обслуживать палачей на допросах и пытках. Непокорного офицера наказали, а потом отправили сначала в концлагерь Саксенхаузен, а затем в Хаммельбург. Здесь-то он и опять встретился с Иваном Андреевичем. Это была их последняя встреча. Николай Иванович (он сейчас жив, здоров, находится в Москве) и сообщил мне о трагической гибели Преснякова.
Многие люди, с которыми я встречался в лагерях, забылись, их лица стёрлись, потускнели их слова и поступки. А вот образ Ивана. Андреевича Преснякова, Человека с большой буквы, подлинного большевика, всегда со мной.
Можно убить человека, превратить в пепел его тело, но нельзя умертвить память о нём у тех, кто остался в живых и знает, что этим они обязаны в большой степени погибшему...
В секретных предписаниях из Берлина говорилось: «... по прошествии одного месяца после укомплектования континентов уже возникают тайные объединения...».
« Последнее редактирование: 05 Сентября 2010, 09:18:24 от nestor »
Записан
Будьте здоровы!

Платунов Евгений

  • Пользователь
  • Участник
  • **
  • Оффлайн Оффлайн
  • Сообщений: 5 429
  • Платунов Евгений Владимирович
Номер записи    77886364
"30-й" -   Пресняков
Имя   Иван
Отчество   Андреевич
Последнее место службы   5 СД
Воинское звание   генерал-майор
Причина выбытия   пропал без вести
Дата выбытия   Не позднее 30.07.1942
Название источника информации   ЦАМО
Номер фонда источника информации   33
Номер описи источника информации   11459
Номер дела источника информации   20
http://www.obd-memorial.ru/Image2/getimage?id=77886355

Номер записи    580202602
Фамилия   Пресняков
Имя   Иван
Отчество   Андреевич
Дата рождения   __.__.1893
Место рождения   Горьковская обл.
Последнее место службы   5 СД
Воинское звание   генерал-майор
Причина выбытия   попал в плен
Дата выбытия   16.10.1941
Источники информации   РГВА
(Записи не найдены. Возможно, эта информация еще не загружены в базу данных. Работа по обработке и загрузке информации продолжается.)

Орфография сохранена - "Погиб в январе 1943 в лагере военнопленных (Флиссенбург) Германия":

Номер записи    407397749
Фамилия   ПРЕСНЯКОВ
Имя   Иван
Отчество   Андреевич
Дата рождения   __.__.1893
Дата выбытия   __.01.1943
Название источника информации   Книга памяти. Москва. Том 15
http://www.obd-memorial.ru/Image2/getimage?id=407397734
Записан

Геннадий Кушелев

  • Кушелев Геннадий Юрьевич
  • Эксперт
  • Участник
  • *****
  • Оффлайн Оффлайн
  • Сообщений: 10 865
  • Skype: g_kushelev
Вячеслав, дайте ссылку на Сеть, пожалуйста.
Записан
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen

nestor

  • Пользователь
  • Участник
  • **
  • Оффлайн Оффлайн
  • Сообщений: 3 103
  • Skype: v_sachkov
    • WWW
http://www.liveinternet.ru/users/689430/post117998535/

Но блог больше ничем не интересен и ничего интересного в нем больше не предвидится. Мемуары залетели на него, по всей видимости, совсем случайно.
Записан
Будьте здоровы!

nestor

  • Пользователь
  • Участник
  • **
  • Оффлайн Оффлайн
  • Сообщений: 3 103
  • Skype: v_sachkov
    • WWW
Номер записи    77886364
"30-й" -   Пресняков
Мемуарист с Оренбуржья. Вам не земляк? (часть Оренбуржья после войны вошла в Алтайский край)
Записан
Будьте здоровы!

Геннадий Кушелев

  • Кушелев Геннадий Юрьевич
  • Эксперт
  • Участник
  • *****
  • Оффлайн Оффлайн
  • Сообщений: 10 865
  • Skype: g_kushelev
Далековато будет...
Записан
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen

Sobkor

  • Новичок
  • Участник
  • *
  • Оффлайн Оффлайн
  • Сообщений: 61 145
  • Ржевцев Юрий Петрович
(часть Оренбуржья после войны вошла в Алтайский край)

Вячеслав, это на грани эпохального "географического открытия"! Вам светит Нобелевская премия!!! Не забудьте потом, пожалуйста, поделиться с форумчанами ;D
Записан

nestor

  • Пользователь
  • Участник
  • **
  • Оффлайн Оффлайн
  • Сообщений: 3 103
  • Skype: v_sachkov
    • WWW
Архивы Оренбургской области -
60-летию Победы в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.

    Государственные учреждения "Государственный архив Оренбургской области" и "Центр документации новейшей истории Оренбургской области" 20 и 27 апреля 2005 года в рамках мероприятий, посвященных 60-летию Победы над гитлеровской Германией, представили выставку документов "Опаленные войной" для участников очередного заседания Законодательного Собрания Оренбургской области и передовой общественности г.Оренбурга.

    На выставке экспонировались архивные документы, освещающие героическое участие сынов и дочерей Оренбургского края в борьбе за победу в Великой Отечественной войне, беззаветный подвиг тружеников тыла, превративших Чкаловскую область в один из мощных арсеналов, ковавших Победу.

    Депутаты Законодательного Собрания, студенты, школьники, краеведы и историки имели возможность познакомиться со списками умерших от ран больных в 16 эвакогоспиталях г.Чкалова в годы Великой Отечественной войны 1941-1945 гг. В списках указаны фамилия, имя, отчество раненого, воинское звание, должность, наименование воинской части, соединения, в составе которой он находился, диагноз заболевания, дата смерти. Так, Солопов Борис Иванович, 1926 г.р., уроженец Грачевского района Чкаловской области, рядовой 61 запасного полка, умер от брюшного тифа, похоронен 9 февраля 1944 г. Было установлено, что большинство бойцов, которые значатся в данном списке (всего 2128 человек), похоронены на городском кладбище по проспекту Победы (близ мемориала "Вечный огонь").
...
    Особый интерес вызвали фотографии концлагеря Дахау, присланные Сагит Абдулловичу Тазетдинову из ГДР для оформления его книги "От смерти к жизни", взятые из личного фонда автора. Тазетдинов С.А. родом из Саракташского района. Война застала его в должности командира стрелкового полка. В 1941 г. он был тяжело ранен и попал в плен. Во время нахождения в концлагере Дахау состоял членом подпольной антифашистской организации. После войны отправлен на спецпоселение. Позднее Тазетдинов был полностью реабилитирован и восстановлен в звании. После ухода в отставку он принимал активное участие в общественной жизни г.Оренбурга, состоял во Всесоюзном обществе "Знание", был членом ученого совета Оренбургского областного музея, написал множество статей-воспоминаний.

    Всего выставлено 15 подлинных фотодокументов, свидетельствующих о зверствах фашистов и массовых казнях военнопленных.

    Интересные дела были представлены Государственным учреждением "Центр документации новейшей истории Оренбургской области" из фонда Управления Министерства безопасности РФ по Оренбургской области, который содержит фильтрационно-проверочные дела бывших военнопленных немецких концлагерей, немецкие трофейные карточки.

    На выставке экспонировался документ с номерным знаком (№ 49372) и двумя ключами военнопленного Григорьева А.А., который находился в плену у немцев с августа 1941 по апрель 1945 года. Григорьев А.А. несколько раз бежал при поэтапном перемещении из одного лагеря в другой, был освобожден из лагеря Штокбах. К делу также подшиты протокол опознания и протокол обыска.
...

    Ведущий научный сотрудник ГУ "ГАОО"    В.Ф. Петрунь

http://www.rusarchives.ru/news/orenb_victory60.shtml
Записан
Будьте здоровы!

nestor

  • Пользователь
  • Участник
  • **
  • Оффлайн Оффлайн
  • Сообщений: 3 103
  • Skype: v_sachkov
    • WWW

Вячеслав, это на грани эпохального "географического открытия"! Вам светит Нобелевская премия!!! Не забудьте потом, пожалуйста, поделиться с форумчанами ;D

Я в географии (негуманитарная наука) швах. Зато во многом другом хорошо разбираюсь.
Записан
Будьте здоровы!

Sobkor

  • Новичок
  • Участник
  • *
  • Оффлайн Оффлайн
  • Сообщений: 61 145
  • Ржевцев Юрий Петрович
А в военной истории, между прочим, без знания географии делать попросту нечего!...
Записан

Геннадий Кушелев

  • Кушелев Геннадий Юрьевич
  • Эксперт
  • Участник
  • *****
  • Оффлайн Оффлайн
  • Сообщений: 10 865
  • Skype: g_kushelev
В настоящий момент Сагита Тазетдинова в картотеке советских военнопленных офицеров нет. И в ОБД нет. И в приказах об исключении из списков нет.
Далее ещё загадочнее:
"двумя ключами военнопленного Григорьева А.А."
КАКИЕ ключи могли быть у военнопленного?
Записан
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen

nestor

  • Пользователь
  • Участник
  • **
  • Оффлайн Оффлайн
  • Сообщений: 3 103
  • Skype: v_sachkov
    • WWW
А в военной истории, между прочим, без знания географии делать попросту нечего!...

Конечно, приходится напрягаться, когда в том имеется особая нужда. Но это не тот случай, когда это следовало бы.
Записан
Будьте здоровы!

nestor

  • Пользователь
  • Участник
  • **
  • Оффлайн Оффлайн
  • Сообщений: 3 103
  • Skype: v_sachkov
    • WWW
Далее ещё загадочнее:
"двумя ключами военнопленного Григорьева А.А."
КАКИЕ ключи могли быть у военнопленного?
После освобождения он где угодно какие угодно ключи мог подобрать. Тут - материалы советского дознания о нем, ключи изъяты при его задержании, после которого производилось его опознание.
Записан
Будьте здоровы!

Sobkor

  • Новичок
  • Участник
  • *
  • Оффлайн Оффлайн
  • Сообщений: 61 145
  • Ржевцев Юрий Петрович
Но это не тот случай, когда это следовало бы.

Как раз тот самый случай!..
Записан

nestor

  • Пользователь
  • Участник
  • **
  • Оффлайн Оффлайн
  • Сообщений: 3 103
  • Skype: v_sachkov
    • WWW
В настоящий момент Сагита Тазетдинова в картотеке советских военнопленных офицеров нет. И в ОБД нет. И в приказах об исключении из списков нет.

Аннако:

http://radikal.ru/F/s51.radikal.ru/i134/0905/f1/e8c2ecba5f0b.jpg.html
Записан
Будьте здоровы!
Страниц: 1 ... 15 16 17 18 19 [20] 21 22 23 24 25 ... 36   Вверх
« предыдущая тема следующая тема »